Но я полагаю, можно все же сказать: в глубине души я был счастлив тем, что доктор рассчитывает на меня, и с нетерпением ждал, когда же поучаствую в ее исследованиях. Ведь это означало, что мы будем вместе, будем работать как одна команда, как равные в ее кабинете и операционной, будем проводить там немало содержательных вечеров, стремясь к общей цели. И разве не мог я питать надежду, что в такой интимной обстановке между нами возникнет большая близость — ведь теперь она знает, что поселилась в моих мыслях? Тот, кого она любила (или, по крайней мере, думала, что любит), бесповоротно отверг ее, тогда как мой интерес к ней был отвергнут таким образом, что я мог считать: причина в скромности доктора, а не в ее враждебности или безразличии.
Но все же ингредиенты, которые ехали впереди нас в тележке в тот вечер, вызывали у меня раздражение. Ах, как я сожалел об этом своем чувстве всего несколько дней спустя. Ах, каким неопределенным на самом деле оказалось то будущее, которое я предполагал для себя и для нее!
Теплый ветерок словно подгонял нас по рыночной площади к Волдырным воротам, откуда нам навстречу надвигались темные тени. Мы вошли на площадь. Доктор заплатила носильщикам и вызвала нескольких слуг, чтобы помочь мне отнести к нам домой глиняные кувшины, склянки и коробки. Я с трудом тащил круглую глиняную емкость, наполненную кислотой, злясь на то, что придется делить наши тесные комнаты с ней и ей подобными. Доктор собиралась соорудить отвод для зловонных паров, образующихся в жаровне на рабочем столе и в камине, но я подозревал, что несколько следующих лун глаза у меня будут слезиться, а в горле першить, я уж не говорю о капельных ожогах на руках и дырочках на одежде.
До жилища доктора мы добрались к заходу Ксамиса. Емкости, бидоны, фляги были расставлены по комнатам, слуги помимо благодарности получили несколько монет, а мы с доктором зажгли лампы и принялись распаковывать все эти несъедобные и ядовитые припасы, приобретенные нами у мастера Шелгра.
После седьмого колокола раздался стук в дверь. Я открыл и увидел незнакомого мне слугу. Он был выше и немного старше меня.
— Элф? — ухмыляясь, сказал он. — Вот — записка от НС. — Он сунул мне в руку запечатанный конверт, адресованный доктору Восилл.
— От кого? — спросил я, но он уже развернулся и неторопливо удалялся по коридору. Я пожал плечами.
Доктор прочла записку.
— Я должна явиться к начальнику стражи и герцогу Ормину в Крыле просителя, — сказала она, вздохнув и проведя пальцами по волосам. Она оглянулась на нераспакованные коробки. — Ты закончишь с остальным, Элф?
— Конечно, хозяйка.
— Тут все ясно — что куда ставить. Подобное к подобному. Если увидишь что-нибудь незнакомое, просто оставь на полу. Я постараюсь не задерживаться.
— Хорошо, хозяйка.
Доктор застегнула на все пуговицы блузку, понюхала себя под мышкой (мне такие ее привычки всегда казались неженственными, даже огорчительными, но ах, как мне не хватает этого теперь), пожала плечами, надела короткую жакетку и направилась к выходу. Она открыла дверь, но потом вернулась назад, оглядела весь этот соломенный мусор, доски от ящиков, веревки и мешковину на полу, подобрала свой старый кинжал — им она разрезала (а скорее распиливала) веревки, которыми были обвязаны ящики и коробки, и, насвистывая, удалилась. Дверь закрылась.
Не знаю, что заставило меня прочесть присланную ей записку. Она оставила ее на открытой коробке, и, когда я вытаскивал солому из стоящего рядом ящика, желтоватая бумажка все время отвлекала меня. И я, бросив взгляд на дверь, поднял записку и уселся, чтобы прочесть ее. Ее содержание фактически совпадало с тем, что уже сказала доктор. Я перечитал записку еще раз.
Доктора Восилл по получении сего любезно просят о конфиденциальной встрече с г. Ормином и н. с. Адлейном в Крыле просителя. П. X. К. Адлейн.
Присоединяюсь: Провидение, храни короля. Несколько мгновений я изучал последнее слово в записке. Подписана она была Адлейном, но почерк, похоже, был не его. Конечно, он вполне мог надиктовать записку, либо ее по указанию своего господина мог составить Эплин, адлейновский паж. Но я думал, мне знаком его почерк, а то, что я видел, не было похоже на почерк Эплина. Не могу сказать, что я стал особо утруждать себя размышлениями на этот счет.
Я могу назвать сотню причин, по которым я сделал то, что сделал после этого, но дело в том, что истинной причины я не знаю, ну разве что могу сослаться на инстинкт. Но, называя это инстинктом, я, возможно, чересчур облагораживаю свои мотивы. В тот момент это казалось мне скорее капризом, а то и какой-то банальной обязанностью. Не могу даже сказать, что мною овладел страх или предчувствия. Просто я сделал то, что сделал.