77 
— Зачем им понадобились наши телефоны? — проворчал он. — У кого вообще в этом городе есть домашний телефон?
На кого вообще возлагать вину за то, что их обманули, думал много позже Сол. Ибо в последовавшие засим недели и месяцы, насколько он мог вспомнить, власти ничуть не скрывали своих намерений, а их требования и ограничения, ими налагаемые, становились все более и более показательными: «Все проживающие в городе евреи должны немедленно переехать в специально выделенный для них район», при том что «все расходы, воспоследовавшие в результате вышеозначенных мер, возлагаются на каждого конкретного еврея». Даже акции, которые начались в августе и проводились, понятное дело, исключительно в субботу и по ночам, шли при ярком белом свете прожекторов. Так что обманщиками были никоим образом не одетые в черные мундиры офицеры коменданта Олендорфа, которые разъезжали по городу на своих маленьких броневичках, и даже не навербованные из румын и украинцев батальоны полицаев. И уж конечно, не тот улыбчивый офицер, который, когда они все втроем спускались по лестнице с разрешенными — по одному на человека — чемоданами в руках, просто протянул руку за ключами от их квартиры. Сол пошел вперед и притворился, что не заметил, как его отец подчинился по первому же требованию. В офицере он узнал одного из бывших коллег отца по торговле пиломатериалами.
Улицы были буквально запружены людьми, и это сбивало с толку. Сола пошатывало под тяжестью чемодана. Он вспомнил торопливое прощание с друзьями, пять недель тому назад, в тот день, когда в город вошли их нынешние мучители. С самого начала оккупации он с ними ни разу не виделся: комендантский час. Он понятия не имел, как они сейчас живут, о чем думают. Они просто исчезли. Все эти новые истины легче было усваивать в одиночку.
Гетто организовали в сентябре. Им выделили одну-единственную крохотную комнатушку в одном из переулков по ту сторону от Юденгассе. Сол оставил отца и мать сидеть на чемоданах, распаковывать которые, судя по всему, у них не было ни желания, ни сил, и вышел на улицу. Сперва он отправился к госпиталю, где теперь обосновался Еврейский совет [203]. У главного входа уже собралась целая толпа. Внутри, на козлах, были разложены бесконечные списки фамилий — и работ, регламентированных новыми декретами о трудовой повинности. Сол толкался и протискивался мимо столов вместе со всеми прочими, пока не отыскал собственное имя, а потом еще долго толкался и протискивался, чтобы выбраться наружу. Оказавшись на улице, он услышал сквозь людской гомон звуки ударов молотками по гвоздям. Он стал пробираться сквозь толпу, которая валом валила с холма, в противоположном направлении. В конце Юденгассе солдаты сооружали высокое деревянное ограждение. Старик, намертво вцепившийся в сундук, который весил, должно быть, больше, чем он сам, столкнулся с Солом, и тог едва удержался на ногах. Кто-то толкнул его сзади в спину, а потом ухватил за пиджак. Не оглядываясь, он стряхнул с себя чужую руку и пошел вперед. Народу на улице становилось все больше. Двое маленьких детей шли в сопровождении девушки, слишком молодой для того, чтобы можно было принять ее за их мать. Все трое плакали. Идущие мимо старательно не обращали на них внимания. Сол сделал шаг в сторону и совсем уже было собрался пройти мимо, как все. Но тут на плечо ему снова легла рука, причем весьма решительно. Он обернулся, чтобы встретить нахала лицом к лицу, подняв собственную руку, чтобы высвободить плечо. И — моментальное чувство смятения, потом неверия собственным глазам. Это был Якоб.
Все это казалось совершенно оторванным от реальных обстоятельств — лицо Якоба на фоне окружающей их суматохи и то, что он говорил Солу голосом, который Сол знал не хуже своего собственного. Эти слова никак не были связаны с этими устами. Якоб начал без всякой преамбулы, притом что за его спиной на глазах вырастали стены гетто, толпа заходилась в панике, а охранники проталкивали через оцепление последних задержавшихся где-то людей. Все это нужно было бы говорить и слушать в каком-нибудь другом контексте, где он мог бы лучше понять сказанное; впрочем, по мере того как проходили дни и недели, он начал понимать, что слова Якоба сами по себе — единственно возможное основание для всего того, что он собирался сказать Солу. И что недоставало только событий — которым еще только предстоит произойти.
Его сбил с толку тот ровный тон, которым говорил Якоб. Несколько секунд самые простые предложения вообще не складывались в какой бы то ни было осмысленный текст. На третью ночь оккупации отца Якоба арестовали прямо у них дома и отвели в штаб-квартиру новых городских властей, в бывший дворец культуры. И там выстрелили ему в основание черепа.
77 
