очень нудно 
19 
Бути вскоре уходит, я остаюсь одна с букетом роз, большим, но вполне заурядным букетом, стянутым светло-зелёной лентой… Иного букета и не мог преподнести Долговязый Мужлан, а ведь именно таков мой новый поклонник!
«В знак глубокого уважения»… За последние три года я получила немало таких «знаков», признаюсь в этом со всей откровенностью, но никакого «уважения» я в них не замечала. И всё же эти «знаки» почему-то тайно тешат мою ещё неутраченную наследственную буржуазность, словно за ними не таится, каким бы «уважением» они не прикрывались, одно намерение, всегда одно и тоже.
В первом ряду партера я, несмотря на свою близорукость, замечаю господина Дюферейн-Шотеля-младшего. Он сидит прямо, словно аршин проглотил, с серьёзным выражением лица, а его чёрные волосы блестят, как шёлк цилиндра. Обрадовавшись тому, что я его увидела и узнала, он безотрывно следит за всеми моими движениями на сцене, поворачивая голову на собачий манер, вроде Фосетты, которая вот так глядит на меня, когда я одеваюсь, чтобы уйти из дому.
Идут дни. Ничто не меняется в моей жизни, кроме того, что появился человек, который терпеливо выслеживает меня.
Миновали рождество и Новый год. Шумное, лихорадочное веселье сотрясало наш кафешантан в рождественскую ночь. Больше половины зрителей были пьяны и все как один орали. С авансцены, где сидели дамы в сверкающих блёстками платьях, швыряли на галёрку мандарины и двадцатисантимовые сигары. Жаден, которая ещё с утра набралась, перепутала текст песни и принялась лихо отплясывать какой-то дикий танец, задирая юбку так, что были видны во всю длину чулки со спущенными петлями, а растрепавшиеся волосы шлёпали её по спине… Это был и вправду очень весёлый вечер, а хозяйка нашего заведения с величественным видом восседала в своей ложе и мысленно подсчитывала королевскую выручку, не спуская при этом глаз с бокалов на откидных столиках, привинченных к спинкам кресел…
Браг тоже напился как следует, в нём вдруг взыграла какая-то скабрёзная фантазия, он скакал за кулисами, будто маленький чёрный похотливый козёл, а потом в своей гримуборной сымпровизировал монолог человека, мучимого эротическими галлюцинациями. Он потешно отбивался от преследовавших его демонов, выкрикивая: «Ой, нет, хватит!.. Оставь меня!..» или: «Только не так, только не так!.. Ну ладно уж, один разок!..» и сопровождая это вздохами и стонами, словно его вконец истерзал сладострастный бес.
Что же до Бути, то он, скорчившийся от желудочных спазм, то и дело прикладывался к бутылке с подогретым голубоватым молоком…
Вместо рождественского ужина я съела прекрасный виноград, выращенный в теплице, который принёс мой старый друг Амон. Мы отпраздновали рождество вдвоём с Фосеттой – она грызла конфеты, присланные Долговязым Мужланом, а я боролась со своего рода ревностью – чувством, похожим на горе ребёнка, которого забыли пригласить на ёлку…
А что бы я, собственно говоря, хотела? Ужинать с Брагом, или с Амоном, или с Дюферейн-Шотелем? Бог ты мой, конечно, нет! Так что же? Я не лучше и не хуже других, и бывают минуты, когда мне хочется запретить людям веселиться в то время, как я тоскую…
Мои друзья, настоящие, верные, такие, как Амон, – об этом стоит сказать – все – неудачники, все живут в печали. Может быть, нас всех связывает что-то вроде «солидарности несчастья»? Нет, я так не думаю.
Мне скорей кажется, что я привлекаю и удерживаю возле себя меланхоликов, людей одиноких, обречённых на отшельническую жизнь либо на бродячую, вроде меня… Людей, похожих друг на друга…
Я переживаю эти пустяковые мысли, возвращаясь после визита к Марго.
Марго – это младшая сестра моего бывшего мужа. С детства она мрачно откликается на это забавное уменьшительное имя, которое идёт ей как корове седло. Она живёт одна, и всем своим обликом – седеющими, коротко стриженными волосами, блузой с русской вышивкой и длинным чёрным жакетом – удивительно похожа на нигилистку.
Разорённая мужем, угнетённая братом, обобранная своим поверенным в делах и обворованная слугами, она ушла в какую-то мрачную безмятежность, проявляющуюся одновременно в неизбывной доброте и в молчаливом презрении к миру. По укоренившейся издавна привычке её обкрадывать окружающие продолжают общипывать её ренту, и она, как правило, не препятствует этому, но иногда её вдруг охватывает бешенство, и тогда она выбрасывает на улицу свою кухарку из-за какой-нибудь жалкой морковки, из-за обсчёта в десять франков.
19 
