Лёгкий, ненавязчивый романчик 
85 
Тоже запрягал в сани кого порезвей, ездил в тоске, без цели по заснеженным полям, слушал перестук унылых колокольцев, протяжное пение возницы?
Гадал о прошлом, страшился будущего?
Возносился выше столпа? – а пока возносился, пока мнил себя и слабым, и грозным, и жалким, и торжествующим, пока искал, чего мы все ищем: белую птицу, главную книгу, морскую дорогу, – не заглядывал ли к жене-то твоей навозный Терентий Петрович, втируша, зубоскал, вертун полезный? Говорок его срамной, пустой по горницам не журчал ли? Не соблазнял ли интересными чудесами? «Я, Ольга Кудеяровна, одно место знаю... Подземная вода пинзин... Спичку бросить, хуяк! – и летим... Желается?»... Давай, брат, воспарим!
Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать: что минуло? что грядет? Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу; шумел бы на ветру по весне, осенью желуди ронял, зимой поскрипывал: никто и не знал бы про тебя! Не будь меня – и тебя бы не было! Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал? – Я воззвал! Я!
Это верно, кривоватый ты у меня, и затылок у тебя плоский, и с пальчиками непорядок, и ног нету – сам вижу, столярное дело понимаю.
Но уж какой есть, терпи, дитятко, – какие мы, таков и ты, а не иначе!
Ты – наше все, а мы – твое, и других нетути! Нетути других-то! Так помогай!
Еры
– Дайте книгу-то, – канючил Бенедикт. – Не жидитесь, книгу дайте!
Никита Иваныч посмотрел на Лев Львовича, из диссидентов, а Лев Львович, из диссидентов, смотрел в окно. Лето, вечер, пузырь с окна сняли – далеко в окно видать.
– Рано еще!
– Чего рано? Уж солнце садится.
– Тебе рано. Ты еще азбуку не освоил. Дикий человек.
– Степь да степь кругом, – ни к селу ни к городу сказал Лев Львович сквозь зубы.
– Я не освоил?! – поразился Бенедикт. – Я?! Да я!.. Да ить!.. Да я знаете, сколько книг перечитамши? Сколько переписамши?!
– Да хоть тыщу.
– Больше!
– ...хоть тыщу, все равно. Читать ты, по сути дела, не умеешь, книга тебе не впрок, пустой шелест, набор букв. Жизненную, жизненную азбуку не освоил!
Бенедикт обомлел. Не знал, что сказать. Такое вранье откровенное, прямо вот так тебе и говорят: ты – не ты, и не Бенедикт, и на белом свете не живешь, и... прям не знаю что.
– Вот уж сказали... То есть как же? Азбуку-то... Вот есть «аз»... «слово», «мыслете»... «ферт» тоже...
– Есть и «ферт», а есть и «фита», «ять», «ижица», есть понятия тебе недоступные: чуткость, сострадание, великодушие...
– Права личности, – подъелдыкнул Лев Львович, из диссидентов.
– Честность, справедливость, душевная зоркость...
– Свобода слова, свобода печати, свобода собраний, – Лев Львович.
– Взаимопомощь, уважение к другому человеку... Самопожертвование...
– А вот это уже душок! – закричал Лев Львович, грозя пальцем. – Душок! Не в первый раз замечаю, куда вы со своей охраной памятников клоните! От этого уже попахивает!
В избе, точно, попахивало. Это он правильно подметил.
– Нет «фиты», – отказался Бенедикт: мысленно он перебрал всю азбуку, напугавшись, что, может, упустил что, – ан нет, не упустил, азбуку он знал твердо, наизусть, и на память никогда не жаловался. – Нет никакой «фиты», а за «фертом» идет сразу «хер», и на том стоим. Нету.
– И не жди, не будет, – опять ввинтился Лев Львович, – и совершенно напрасно вы, Никита Иванович, сеете мракобесие и поповщину. Сейчас, как, впрочем, и всегда, актуален социальный протест, а не толстовство. Не в первый раз за вами замечаю. Вы толстовец.
– Я...
– Толстовец, толстовец! Не спорьте!
– Но...
– Тут мы с вами, батенька, по разные стороны баррикад. Тянете общество назад. «В келью под елью». Социально вы вредны. Душок! А сейчас главное – протестовать, главное, сказать: нет! Вы помните, – когда же это было? – помните, меня призвали на дорожные работы?
– Ну?
– Я сказал: нет! Вы должны помнить, это при вас было.
– И не пошли?
– Нет, почему, я пошел. Меня вынудили. Но я сказал: нет!
– Кому вы сказали?
– Вам, вам сказал. Вы должны помнить. Я считаю, что это очень важно: в нужный момент сказать: нет! Протестую!
– Вы протестуете, но ведь пошли?
– А вы видели такого, чтобы не пошел?
– Помилуйте, но какой же смысл... если никто не слышит...
– А какой смысл в вашей, с позволения сказать, деятельности? В столбах?
– То есть как? – память!
85 
