очень нудно 
96 
– Он умер! – простонала Катрин, которая, не осмеливаясь дотронуться до истерзанного тела, согнулась и закрыла лицо руками.
– Нет еще, – сказал Готье, – но от этого не лучше!..
Он быстро снял налокотник и приложил его к приоткрытому рту раненого. Полированная сталь слегка запотела.
Молодой человек минуту созерцал окровавленное тело и сокрушенно покачал головой.
– Нужен священник, – пробормотал он. – Но остался хотя бы один в этой несчастной стране?
– Есть монастырь, недалеко отсюда, – пробормотал Дворянчик, который к ним подошел. – Но до того как мы сможем вытащить одну из этих дрожащих крыс, которые там зарылись, Монсальви успеет скончаться! Все, что мы можем сделать, это отнести его в церковь. Он, по крайней мере, сможет умереть на ступенях алтаря… Эй! Четырех человек, носилки, что-нибудь!
Умереть! Скончаться! Эти слова как удар ножа прорезали странное забытье, в которое была погружена Катрин.
– Я не хочу, чтобы он умер! Я не хочу! Это невозможно… Он мой!.. Он принадлежит только мне! Я посвятила ему всю мою жизнь, ради его любви. Он не имеет права… Спаси его! Я умоляю тебя… спаси его!
Готье смотрел на нее недоверчиво. Никогда еще он не видел такого обнаженного, душераздирающего отчаяния. Он очень мало знал о жизни этих двух существ, кроме того, что этот агонизирующий человек заставил вынести эту женщину все, что только можно себе придумать на этой земле, и в свои последние часы более чем когда-либо.
Однако, казалось, она все забыла: презрение, оскорбления, жестокость. Неужели это и есть любовь – эта пытка, это сумасшествие, эта горячка?
– Госпожа, – прошептал он, нагибаясь к ней, – неужели вы еще можете любить его после… всего, что он сделал?
Катрин посмотрела на Готье растерянно.
– Любить?.. Я не знаю… Но я знаю, что сердце мое разбито, что мое плечо горит… что голова в аду… Я знаю, что умираю.
С помощью двух длинных щитов солдаты соорудили носилки, на которые положили недвижное тело, и понесли.
С криком раненого животного Катрин бросилась к носилкам.
– Арно! Подожди меня…
Готье взял ее под руки и силой поставил на ноги, потом побежал к Роберту де Сарбрюку.
– Не уносите его в церковь, – сказал он. – Положите его в доме, там, где можно будет его лечить.
Дворянчик поднял брови:
– Его лечить? Ты бредишь, друг. Он умирает…
– Я знаю, но я все же хочу бороться до конца… ради нее.
– Зачем? Он уже без сознания. Лечить его – значит мучить понапрасну. Дайте ему, по крайней мере, умереть без лишних страданий.
– Он этого не заслужил, – проворчал Готье. – Он заслужил тысячу смертных мук, и он их вытерпит, если есть только один шанс, один-единственный, вернуть его этой бедной женщине.
Дворянчик пожал плечами, но тем не менее приказал своим людям отнести раненого в дом, где разместились они с Монсальви. Он сделал это с видимой неохотой. Ухаживать за человеком, который был тяжело ранен, было потерянным временем и почти грехом, оскорблением неба, решившего, что настал его час. Но эта высокомерная женщина, какой она была еще совсем недавно, вдруг преобразилась прямо на его глазах, предстала в страдальческом образе Скорбящей Девы. Это произвело на него впечатление… Кроме того, она подала ему одну мысль…
Когда они пришли в дом, Арно еще дышал.
Солдаты положили его на большой кухонный стол. В Катрин все еще теплилась надежда, которую дал Готье, сказав, что сделает все для спасения ее супруга.
Пока с помощью Буате, предложившего свои услуги, Готье снимал с Арно доспехи и с тысячью предосторожностей снимал кольчугу, стараясь не задеть стрелу, Катрин принесла воду из колодца и поставила ее кипятить в большом котелке. Она вытащила из сундука белье, которое когда-то составляло гордость жены нотариуса, затем нашла вино и масло. Ее руки быстро работали, и она испытывала облегчение от этой активности, которая возвращала ее в мир живых. Ее беспокойный взгляд беспрестанно обращался к столу, где Готье осторожно ощупывал голову раненого, пытаясь обнаружить, нет ли переломов.
– Это невероятно, – сказал он через минуту, – но похоже, что переломов нет. У него крепкий череп. Но я не могу вынуть стрелу, наверное, она застряла в кости.
– Если ты не можешь ее вынуть, – сказал Дворянчик, который мрачно наблюдал за ним, поставив ногу на табурет и скрестив руки, – не пройдет и часа, как он умрет. Никто не может жить с арбалетным наконечником в лице, и это чудо, что он еще дышит.
96 
