41 
Этель говорила, и глаза ее метали молнии. Я никогда не видел ее такой. Она продолжала:
– Но почему-то, как бы случайно, когда наш Квазимодо-Эпифан влюбляется, он не выбирает уродливую девушку с прекрасной душой, чтобы открыть спрятанные в ней сокровища и осчастливить избранницу единением их сердец. Нет, нашему герою этого не нужно, он и не смотрит на дурнушек.
– Послушать тебя, я просто преступник.
– Именно так я и считаю. Быть Тартюфом – преступно. Месье-обладатель-прекрасной-души, чемпион по внутренней красоте, строящий из себя мученика своей внешности и обличающий суетность общества, требует, чтобы его любили за скрытые от глаз достоинства. А за какие, интересно, скрытые от глаз достоинства ты полюбил меня?
– У тебя их хватает.
– Смею надеяться. Но ведь не за эти добродетели ты пал к моим ногам.
– Откуда тебе знать?
– Какое лицемерие! Ты только и говорил, что о моей красоте.
– Это не мешало мне увидеть в тебе тысячу других качеств.
– Я тебя умоляю! Всякому фарисейству есть предел. До меня ты любил кого-нибудь?
– Никогда.
– Тогда совсем скверно. Первая любовь – не шуточки. Как же прикажешь верить твоим речам о праведной борьбе с внешним, если, чтобы влюбиться, ты дожидался встречи с той, кого считаешь прекраснейшей на свете? Хуже всего то, что ты выставляешь меня стервой. Но стервец – ты! Ты требуешь от меня величия души, на которое сам не способен. Ты хочешь, чтобы я закрывала глаза на твою внешность, и строишь из себя жертву, потому что я на это не согласна. А ведь будь я такой же уродиной, как ты, ты бы и не взглянул в мою сторону!
– Мне нечего возразить. С логикой у меня действительно что-то не так. Я непоследователен, но это же не преступление.
– В данном случае – преступление. Ужасно получить такое дивное любовное письмо от человека, которого невозможно полюбить.
– Наконец-то хоть одно доброе слово!
– Никакое оно не доброе, а горькое. Я бы душу продала, чтобы получить такое письмо, но не от тебя.
– Твой Ксавье не способен написать ничего подобного, если ты его имеешь в виду.
– Знаю. И знаю, что ты – единственный человек, способный на такую любовь.
– Я тебя не понимаю. Только что ты оскорбляла меня, корила за то, что я люблю тебя из низких побуждений, а теперь говоришь, что моей любви нет равных.
– Увы, одно другому не противоречит. Твоя любовь уходит корнями в дерьмо – наверно, поэтому так хороши ее цветы. И по той же причине она мне претит. Если бы твое признание не потрясло меня, я сочла бы его жалким; но оно не показалось мне жалким, нет – оно показалось мне гадким. Что я могла ощутить, кроме гадливости, обнаружив, что единственный мужчина, который любит меня так, как я мечтала быть любимой. – чудовище и отвратительный урод?
– Твои слова меня бесконечно радуют и бесконечно печалят.
– Радоваться тут нечему, Эпифан.
– Знать, что мои слова тебя тронули, – это уже счастье.
– Тронули? Ты ничегошеньки не понял. Меня от них вывернуло. В конце твоего факса ты пишешь о соединении наших тел. Но, чтобы лечь с тобой в постель, я прежде должна лишиться рассудка.
– Можно лишиться рассудка, но не потерять чистоту помыслов. Как я.
– В тебе нет ничего чистого.
– Ладно. Допустим, что во мне нет ничего чистого. И все-таки, неужели мне совсем не на что надеяться?
– Не на что! Совсем!
– Но если тебе нравятся мои слова, мы могли бы любить друг друга письменно.
– Ты спятил. Нет ничего более плотского, чем слова. Не настаивай, Эпифан. У нас с тобой ничего не может быть. Я очень жалею, что встретила тебя.
Повисло молчание. Я выложил свой последний козырь:
– Ошибаешься. Нас с тобой кое-что связывает, только ты об этом не знаешь.
– Что же это?
– Рога. Ты сохранила ту диадему из фильма?
– В которой я играла быка? Да.
– Можешь мне ее подарить? Ты не представляешь, что она для меня значит.
– С условием, что после этого ты исчезнешь из моей жизни.
– Клянусь.
Этель принесла рога и отдала их мне:
– Я не знала, что ты еще и фетишист.
– Ты никогда не была так прекрасна, как с этими рогами на голове.
Я провел пальцем по кончику рога – выступила кровь.
– Осторожно. Они очень острые. Когда я играла роль быка, я могла сто раз пропороть матадора по-настоящему.
Ей не следовало этого говорить. Она меня провоцировала.
– И даже ни капельки нежности ко мне в тебе не осталось, Этель?
41 
