Лёгкий, ненавязчивый романчик 
71 
Пройдя после промерзлого заброшенного вестибюля через горячую, усыпанную лепестками воду и еще ощущая прикосновения рук безмолвных амазонок, Подорогин пребывал в угнетенно-расслабленном состоянии, и не то что возражать полковнику, а даже просить уточнения по поводу будущей пресс-конференции у него не было ни сил, ни желания.
— И никакой самодеятельности. — С этими словами полковник пристроил поверх шпаргалки глянцевую фотографию, покрутил в воздухе пальцем, давая знак колдовавшему над руками Подорогина мастеру поторапливаться, сел на диван в углу и встряхнул газетой.
На фотографии Подорогин увидел Наталью с дочками. Дело было в фойе цирка: на руках обалдевшей от страха Маруськи и кричавшей от восхищения Маринки лежало лоснившееся, как смола, тело питона. Хвост гада бдительно поддерживала сидевшая сбоку Наталья, голову — стоявший позади всех и, как Маринка, что-то кричавший в объектив размалеванный буффон. Подорогин хотел взять карточку, но мастер поймал его руку и снова прижал ее к столу. В углу снимка тлела электронная дата, вчерашнее число. Впрочем, даже если бы снимок оказался не датирован, Подорогин ни мгновенья не сомневался в его свежести: на ощутимо вытянувшейся Маруське была новая кофта, на мочках ушей после недавнего прокола белели платки пластыря, у Маринки не хватало очередного молочного зуба, волосы Натальи были собраны «домашним» пучком на затылке, в таком виде, по крайней мере на его памяти, она никогда еще не появлялась на людях.
Фотографию полковник ВВС сейчас не разрешил ему взять с собой, но обещал отдать после — «сначала самолеты». С маникюром было покончено, спустя еще несколько минут, слегка придушенный галстуком, в невесомой шелковой паре от «Боско ди Чильеджи» и с серебряными запонками в манжетах Подорогин стоял в служебном преддверии конференц-зала и, склонив голову, с блаженной улыбкой выслушивал последние наставления «перед делом». Тут же, у дверей, еще трое человек в таких же дорогих костюмах слушали то, что вполголоса говорили им их военные проводники. В отличие от Подорогина, державшего свою шпаргалку в опущенной руке, все трое прилежно и сосредоточенно сверялись с размеченными красно-зелеными рамками листками. Из наставлений полковника Подорогин запомнил только то, что его место «за доской» крайнее слева и что, прежде чем рассесться, все четверо должны обменяться рукопожатиями.
В набитом битком зале уже изрядно несло потом и перебродившей парфюмерией. Подорогин тотчас ослеп от горизонтального света софитов и фотовспышек, молча пожал руки соседям по столу и поскорей сел в свое кресло, крайнее слева. Ему почудилось, что сиденье поднято слишком высоко, что он буквально парит над столом. Он пытался нащупать рычаг, чтоб опустить сиденье, пока не поймал на себе недоуменный взгляд соседа.
Пресс-конференцию вела женщина, сидевшая с противоположного края стола. Подорогину казалось неудобным вертеть головой, поэтому он мог видеть лишь руки ведущей, когда она целилась кистью с поджатым большим пальцем в кого-нибудь из журналистов, просивших разрешения на вопрос, и слышал ее голос, который усиливался и изменялся до неузнаваемости динамиками в глубине зала. Скорей всего, это была та энергичная особа, что окликнула его в заброшенном вестибюле.
Несколько раз он начинал читать свою шпаргалку, но буквы рассыпались у него перед глазами. Свой вопрос он, конечно, пропустил, и обратился к шпаргалке только тогда, когда все тот же сосед положил руку рядом с его микрофоном. На микрофоне горел крохотный зеленый глазок. Подорогин облился потом, нашел в шпаргалке первый обведенный зеленым абзац, улыбнулся соседу, улыбнулся залу и стал читать ответ.
Отраженный динамиками собственный голос послышался ему голосом трясущегося от возбуждения великана, который транслировал его жалкий шепот:
— «Вопрос не из моей области профессиональных интересов…» — Вдохнув слюны, Подорогин накрыл микрофон ладонью и откашлялся.
В зале, ерничая, тоже закашляли, кто-то хихикнул. Ведущая жестом позвала охранника и что-то шепнула ему.
— Извините, — сказал Подорогин, оглаживая шпаргалку. — «…не из моей области профессиональных интересов. Но если вам угодно, отвечу: исключая из экономики риски, мы исключаем и самый смысл ее. Поэтому зачем исключать риски? В системе производственных отношений, как и в природе, за все платит слабейший. Все риски и дефолты разряжаются в него. Вот еще почему экономику нельзя расписывать, как программу. Это живая система. В одном городе могут находиться тысячи более или менее удачливых предпринимателей, каждый из них может мечтать о собственном заводе, но даже самый большой город не может позволить себе такого количества производства. Кто-то поднимается наверх не столько потому, что он такой замечательный и красивый, сколько за счет слабейшего конкурента, который из конкурента превращается в клиента. Экономическая система суть та же пищевая пирамида в природе: уберите из-под ног слой с примитивными организмами, поглощающими риски, уберите с земного шара нищий третий мир, и вы обрушите гигантов. Поэтому, когда я слышу, что глобализация — это попытка унификации мировой экономики по западному образцу, я недоумеваю. Ибо никакая это не попытка унификации, а попытка сохранения нынешнего неравного положения национальных экономик. Говорить об унификации мировой экономики в данном контексте — это то же самое, что пытаться постулировать существование идеального организма, на сто процентов состоящего, например, из одного головного мозга».
71 
