Лёгкий, ненавязчивый романчик 
92 
— Ты чего? — насупился Харитон Савелич.
— Ничего. — Подорогин вернул пачку. — Последний раз «Беломор» в армии курил. Упаковка другая. Фасон не тот.
— Фасон… — Щелкнув спичкой, водитель протянул трепетавший в пригоршне огонек. — Да сколько лет прошло? У тебя самого фасон уже, небось… того.
Подорогин осторожно подкурил.
— Это точно.
В пустом арочном проезде «спасской башни» «газик» спугнул большого барсука. Подорогин, давший зарок не смотреть по сторонам, все-таки заметил, что свод арки, в отличие от облицованного красным кирпичом фасада, представлял из себя литую бетонную поверхность со следами опалубок. Посередине проезда потолок был густо закопчен дымом костра, а у внутреннего портала ослизнул от сырости.
Кремль зарос лесом настолько, что вскоре Подорогин совершенно серьезно принялся вспоминать, въехали они через ворота или, наоборот, выехали через них. Ухабистая грунтовая дорога петляла между ободранными стволами вековых елей и вязов. Тут и там вылезали перехваченные целлулоидными лентами вырубки с копрами, бульдозерами и горами лежалого щебня. Ленты были в сине-белую полосочку и напоминали милицейские, отчего казалось, что это не территория законсервированных строек, а обезлюдевшие места катастроф.
К большому двухэтажному особняку с садом и террасой — видимо, единственному зданию в крепости, за исключением сторожевых башен — путь вел еще аж через два забора. Первый, составленный из формных бетонных плит, со слов Харитона Савелича, назывался «отбойником», другой, деревянный, вросший в землю, с коваными воротами и столбами в виде античных колонн — «заповедником». Мощенный камнем двор был скользким от гнилой зимовавшей листвы. Лампочка из-под крылечного навеса освещала его до половины. С этой стороны дома горело только одно окно на первом этаже, да и то выходившее на террасу, поросшую диким виноградом. Откуда-то из сада, из-за угла, вертикально отсекавшего скудный свет лампочки на крыльце, к Подорогину и Харитону Савеличу вразвалочку вышла молодая женщина в солдатской шинели и в калошах на босу ногу. В зубах у женщины болталась потухшая папироса, в руке — пустое помойное ведро.
— Клуш, привет, — сказал Харитон Савелич и довольно захохотал.
Было не ясно, обращение это по имени или по прозвищу, но слово «клуша» как нельзя кстати подходило к сонному одутловатому лицу женщины, к ее шинели, неторопливой гусиной поступи и даже к ее ведру. На приветствие Харитона Савелича женщина только махнула рукой, выплюнула окурок и скрылась в доме. Харитон Савелич опять хохотнул, засеменил следом и, обернувшись, подмигнул Подорогину.
В доме, еще не отошедшем от ремонта, захламленном нездешними вещами, Подорогин сразу потерял своего провожатого. Заблудившись, он сел наугад на диване в просторной комнате с тиснеными обоями. Это, вероятно, была будущая столовая. В углу горел торшер без абажура. Трюмо на полке неотделанного камина слепло под слоем известковых брызг. Трехэтажный буфет прикрывался прозрачной пластиковой шторой. Из середины лепного потолка росла небольшая, убранная холстиной, как южный куст на зиму, люстра, а в метре под ней, точно перевернутое небо, мерцала полированная плоскость обеденного стола. Глухой хохот Харитона Савелича и смешливый голос Клуши доносились откуда-то снизу, из подвала. Подорогин недолго прислушивался к ним, потом, задремав, увидел жалкий короткий сон о том, как голая Клуша протягивает ему помойное ведро, и как, заглядывая в это ведро, он обнаруживает маузер с глушителем и громыхающее по дну обручальное кольцо. Наконец, будто заранее зная, где он мог притулиться в незнакомом доме, в столовую ввалился Харитон Савелич с горой всяческой снеди. Из промасленных газетных свертков торчали жареные куриные ноги, колбасные початки, выпирали виноградные грозди и похожие на крокодильи рыла соленые огурцы. Было забавно и даже страшно смотреть, как жонглерски справляется с этой распадающейся ношей водитель, от которого уже вовсю разит спиртным. Подорогин было бросился помогать, но Харитон Савелич, свалив свертки на стол, осадил его категорическим жестом, облизал с ладоней жир, посмотрел в потолок и гаркнул во весь голос, побагровев шеей:
— Мать твою через седло — Клуша!
Издалека, за несколько комнат, был замечательно слышен негромкий рассудительный ответ Клуши: «Да пошел бы ты, черт, на хуй», — а потом в столовую будто вошла не она — зардевшаяся, со склоненной головой и смущенной улыбкой школьницы, которую попросили рассказать стихотворение. Подорогин даже поморгал. Клуша встала у порога и, пряча глаза и руки, переминалась с пяток на носки. На ней был длинный, в горошек, ситцевый сарафан, надетый поверх дырявого пуловера, на полной груди поблескивали щербатые стеклярусные бусы.
92 
