Есть любовь и сильная, но любителей клубнички ждет разочарование
14 
– Мама. Но я, если уж на то пошло, хотела бы заниматься чем-то, что связано с театром. К примеру, пьесы писать. Или петь.
– Это всё детство и ерунда, – строго сказала мама. – Проходных певичек полным-полно. Бумагомарак-неудачников – полные редакции. Или, может, ты хочешь быть учительницей русского языка? – ехидно прищурилась мама.
– А что? Лучше быть проходным врачом? – парировала Полина.
– Лучше! На кусок хлеба с маслом и чай всегда хватит, и никакого ущемлённого самолюбия!
Полина промолчала. Спорить с матерью, всю жизнь кричавшей из-за болезненного ущемлённого самолюбия, из-за плохой погоды, из-за того, что соседка в заграничных тряпках, а она нет, из-за, из-за, из-за… В общем, спорить не имело смысла. Поля слишком хорошо знала, чем заканчиваются подобные споры. Скандалами они заканчиваются. В доме тяжело и долго пахнет валокордином, а из самых неожиданных мест укором совести вываливаются белые колёса клофелина от давления и жёлтые пуговки экстракта валерианы.
«Ну, ничего, – думала Поля, – за два года много воды утечёт!»
Откуда ей, пятнадцатилетней девятикласснице, было знать, что два года – ничто, если ты, конечно, не готов поставить на карту последний веник в деле борьбы за справедливое распределение дежурств по коммунальному коридору.
Полина была не готова.
– Или медин, или педин! – мама поставила в практически сольной партии жирную тонику. – И чтоб тут, под боком!
Учительницей Полина быть не хотела, а с мамой разговаривать бесполезно. По крайней мере сейчас. Дождавшись папу, родительница пару раз упала в показательный обморок («Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Трибуны ликуют!») – и Полина на следующий же день записалась в «Юный медик», потому что чем бы ни заниматься, лишь бы дома поменьше бывать. К тому же – там было достаточно интересно, как выяснилось позже.
Так что в течение ближайших двух лет Полина получала свои пятёрки, пела-танцевала-учила тексты в театральной студии и постигала азы азов того, чему учат в таинственных мединститутах целых шесть лет.
После десятого класса она было взбрыкнула и поехала в Москву поступать в более близкое сердцу высшее учебное заведение. Не поступила. И под надменными взглядами «скорбной императрицы-матери», простившей, но не забывшей, получила свою пятёрку на вступительном экзамене по химии. После чего была тут же освобождена от прочих экзаменов – сочинения и биологии – ввиду наличия золотой медали, зачислена – и стала полноправной студенткой первого курса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.
Мама была довольна. Правда, узнав, что Полину по какой-то невероятной случайности записали в группу, состоящую из двадцати семи молодых людей мужского пола, отслуживших положенное в рядах Советской Армии, maman устроила истерику и хотела было пойти в деканат. Но тут Полина проявила нехарактерную для неё прежде непреклонность.
– Если ты пойдёшь в деканат, я заберу документы, – заявила она. И мама смирилась. А Полина приобрела прекрасную возможность изучать in vivo неведомые прежде «розетки», «прецизионные станки» и «бетономешалки» в полном объёме. Некоторые начальные сведения она уже почерпнула от преподавателя танцев и пластики театральной студии, но об этом её маме ничего не было известно. Да Полина и сама, если честно, толком ничего не поняла. Кроме того, что это был вроде как поцелуй. А слюнявые губы «куратора» вызвали лишь беспредельное отвращение. С тех самых пор Полин организм завёл хорошую привычку: если ему, организму, конкретный индивидуум мужского пола не нравился, он, организм, реагировал весьма и весьма однозначно – регургитацией желудочного содержимого на свет божий. Говоря проще – Полину тошнило и даже рвало от неприятных ей мужчин. В буквальном смысле. При этом они могли быть красавцами, великолепно пахнуть, быть вежливыми и элегантными, в отличие от этого обшарпанного и зассанного подъезда. Но чтобы хранить величие – великолепие не обязательно. По крайней мере, не всегда.
Дверь
Дверь была величественная. Старая, массивная, двустворчатая, чуть не под самый потолок. С многослойно облупленным разнообразием красок, она, тем не менее, являла собой квинтэссенцию благородства. Даже навешенные по периметру звонки с вклеенными, вставленными, вмазанными фамилиями жильцов не портили её, как не портит настоящего графа тюремное рубище. Где-то под самым потолком, над дверью висела латунная табличка: «Господинъ Козецкий».
14 
