Особенно,... 
80 
Вводить себя в это состояние, учил Артемьев, дано немногим, а лишь тем, кто полностью умер для мира. Иные монахи умели становиться невидимыми и даже переноситься по воздуху на значительное расстояние. Потом, есть йога, но о йоге Артемьев знал мало. Он знал буддизм, которым заразился в Сибири и ушел в конце концов, потому что перед зовом Востока устоять невозможно, но Райский не хотел на Восток. Он хотел на Запад, ибо Восток не знал и не берег личности, а собственная личность была Райскому дорога. И вот свет с Запада блеснул перед ним, и теперь Райский был спасен. Он не пожалел бы и двух квартир под кружок этого говоруна. Говорун сразу определил в нем нечто, самому Райскому еще неясное, разглядел миссию, которую Райский нес в себе, как драгоценность, не умея назвать. Надо только чаще ходить к нему, или, может быть, заниматься отдельно — и тогда…
— Осипов, — сказал Райский в трубку. — Я послушал твоего масона, пусть работает. Вреда не будет. Я его лично поведу.
3
Денег не было, вот что гадко. Остромов чувствовал, что будут скоро, и много, но сейчас надо было перебиться три недели, в крайнем случае месяц. Он знал способы, но все они были утомительны, долгосрочны, а то и рискованны. Им овладела особая леность, которую он хорошо знал — такая бывает весной, в марте, в самой сладкой дремоте перед пробуждением: близка большая удача, незачем размениваться на малые. Что суетиться? Сейчас пускай подбросится малый, без усилий выигрыш, достаточный, чтобы досуществовать до серьезной ставки. В таких случаях верней всего было раскинуть карты либо уж положиться на судьбу, прислушавшись к разговору в верном месте. Верное место он избирал безошибочно.
Карты сказали глупость: вертеп разврата и малая сумма. Он бросил заново: вышел дворец Князя и малая сумма. Недоумевая, а втайне надеясь изменить сумму, он разложил большой круг, и вышел разврат во дворце с полезным человеком, со слезами; сумма оказалась та же самая, ошибки быть не могло. Чтобы не усугубить прогноза и не злить судьбу излишними вопрошаниями, Остромов решил довериться случаю и бесцельно прошелся по улице Марата, бывшего Николая — любопытно вообразить дальнего потомка, для которого сто лет разницы пустяк; вот он читает об одной и той же улице — и полагает, что Николай с Маратом были одно лицо, Николай Марат, русский царь из французских революционеров. Во Франции его пытались убить, проклял революцию и бежал, в снежной России поклялся задушить бунт в зародыше… В доме 17 по улице Николая Марата была прелестная, тихая пивная, в которую Остромова потянуло неудержимо. Он вошел.
В сравнительно ранний этот час в пивной сидел единственный посетитель, мужчина лет сорока с небольшим со следами крупно прожитой жизни. Он был вислоус, длиннолиц, необыкновенно уныл и взглядом напоминал породистого пса, вышвырнутого из господского дома за нечто старческое, непростительное. Остромов знал в одной московской семье дряхлого пса, испустившего ветры во время хозяйской помолвки. У нас, положим, за это ничего не было, но в Британии могли убить, даром что порода. Посетитель мочил усы в пиве и смотрел на стены взглядом старого пса, который пукнул. Место было для него неподобающее, советская пивная, и он старался сохранять в ней жалкое достоинство, какое выброшенный аристократ лелеет на свалке.
Между тем Остромову тут нравилось. Стены были покрыты изумительными плакатами — он еще их не видел, до Кавказа не добрались; по плакатам проницательный человек мог сказать многое. Прежний потребитель рекламируемого продукта был жовиальный тридцатилетний брюнет с усиками, сильный самец, не без естественных запахов, вынужденный глушить их разнообразной парфюмерией. Женская потребительница была графиня, томная, развратная. Граф на охоте, а в это время к ней шнырь-шнырь брюнет, и давай вместе пить воду «Гуннияди-янос». Теперь в лицо Остромову три краснолицых бабы разного возраста — советские Парки — кричали визгливым хором: «Женщины! Везде и всюду требуйте бельевую соду!». Остромов не позавидовал бы человеку, отказавшему им в бельевой соде — еще чего, самому, мол, нужна. Чуть далее рабочий и крестьянин крепили смычку. Рабочий тянул вправо, указывая свободной левой рукой на кривые красные фабричные трубы и ржавую пасть завода, выплевывавшего на мостовую прожеванных, изможденных строителей нового. Крестьянин в ответ невидимо стонал (зритель видел лишь его напряженную, костистую спину): да это што ж, ты посмотри, каково у нас страшно! — и свободною левой указывал на бескрайние скирды, расставленные отчего-то в шахматном порядке по осеннему пасмурному полю. И так нехорошо, и так худо. Под ними крестьянке предлагалось, чем бить деток-то, купить им лучше книжек. Остромов так и слышал назидательный голос: ты, матушка, книжки им купи, да тогда и побей! Они, ежели книжек начитаются, тебе и сдачи не дадут. Над самой стойкой висел портрет женщины с чугунно-сизым твердым лицом, в красной косынке, в синем комбинезоне на лямках. Выражение ее лица не обещало ничего хорошего. «Свободная женщина, строй социализм!» — умоляли рдяные буквы, но вот беда, ей неинтересно было строить. В тупом ее взгляде не читалось ничего, кроме застарелой мести: кто-то страшно обидел ее, когда ей было тринадцать, снасильничал или, наоборот, пренебрег, и теперь, пользуясь случаем, она высматривала супостата среди боязливо замерших посетителей. Ты? ты? До социализма ей не было дела, при социализме она лишь могла безнаказанно мстить кому попало, утверждая, граждане судьи, что он-то и снасильничал, все как есть нутрё разворотил, а ведь я была цельная, нетронутая. И теперь за это за самое я намотаю на свой кулак всю его как есть кишечность, сколько там осталось в наличии после военного коммунизма. Тщетно пытался умаслить ее с противоположной стены умильный, хорошо потрепанный последними десятью годами коммивояжер, предлагающий бессмертное мыло «Букет моей бабушки». Где-то тебя носило в эти десять лет, где твоя вакса «Salton», твой шоколад «Эйнем», твое средство для лечения половаго безсилия «Укус страсти»? По каким фронтам, каким полям и рельсам тебя протащило, бедный брат, молодцеватый герой шестнадцатого года? Все продал, как есть спустил, кроме бабушкина букета. Все персонажи производили впечатление дорвавшихся, но в силу врожденной тупости неспособных насладиться: все вожделенные дары лежали у их ног, а они не умели толком воспользоваться даже папиросами «Леда». К их услугам был балет, Гарри Пиль, пудра «Истома», многое переживший, но еще живой брюнет с бабушкиным букетом — графиня в Париже, а я не успел, и вот, к вашим услугам, — но они всегда и всюду требовали питьевую соду, ибо ничего другого не в состоянии были воспринять. За что боролись, граждане? Тот, кто научит их теперь пользоваться хотя бы фокстротом, станет истинным хозяином положения. Социализм не учел главного, а именно — посредника: если пролетарий получил, допустим, велосипед, это само по себе достижение, но кто-то должен выучить его тонкому искусству балансировки. Если не получится задуманное, можно будет освоить хоть это — если НЭП продлится, а он продлится не в этой, так в иной форме, им непременно захочется манер. Конечно, не всем: чугунной мстительнице не захочется, и более того, она удавит всякого, кто посмеет при ней высморкаться в платок. Но, может быть, удастся приманить ее тонким развратом, чем-нибудь с перчиком, во дворце, со слезами, с ответственным работником?
80 
