Лёгкий, ненавязчивый романчик 
217 
— Но погодите, будет и грамотное письмо! — попытался урезонить его Ять. — Будет и новое усложнение, это же вещь стадиальная…
— Вы на рожи, на рожи их посмотрите! — кипятился Хмелев. — Вы думаете, за ними может быть историческая правда? Да что это за представление об исторической правде: подошел к вам ночью бандит, вынул нож, а то и без ножа обобрал, просто потому, что он сильней и моложе! Не было альтернативы бандиту, за бандитом историческая истина, он перераспределяет собственность, а потому поступает правильно… Что это за мерзкая готовность оправдывать всякое насилие над собой — предательская, я скажу, готовность! Вы же не одного себя предаете, Ять, вы ремесло, правду, грамоту свою предаете, по первому требованию соглашаясь упраздняться!
— Видите ли, — улыбнулся Ять, — я так давно понимаю, что меня не должно быть… Я живу с этой мыслью, как-то привык…
— Ну, а меня увольте от такого привыкания. Я — за Россию, за цельную и великую Россию, но не за Россию любой ценой. Лучше ей погибнуть, нежели выродиться.
— Пускай мир погибнет, а я буду прав, — кивнул Борисов.
— Ну, а вы-то, вы-то! — не выдержал Алексеев. — Вы на что надеетесь? Вы что, хотите их облагородить, очеловечить, вымыть? Научить манэ-эрам? Да ведь когда наводнение, то Неве неважно, друг милый, за нее вы или против нее… Она вам островка не оставит для проповедей и научных занятий. Когда наводнение, надо дамбу строить или лодку искать, а не думать, что в этом историческая справедливость…
— Если пять поколений разрушали дамбу, — улыбнулся Ять, — что ж ее строить заново? Может, имеет смысл построить новый город? Это в любом случае, знаете, осмысленней, чем кричать, что вода мокрая…
— Да неужели вы сами не понимаете, что это безнравственно, без-нрав-ствен-но! — взвился Долгушов. — Ни во что не верить, ни к кому не присоединиться… ходить оттуда сюда…
Вместе с Ятем неустанно мигрировала, словно сшивая острова, небольшая компания переселенцев, не находивших себе места ни на Елагином, ни на Крестовском. Переговоры, однако, ни к чему не вели, миграция становилась все бессмысленнее, а запас аргументов иссякал.
— Да оставьте вы, господа! — озлился Ять в полном соответствии с теорией Луазона, что борющиеся обязаны уравниваться. — Сколько можно с нравственной точки зрения интерпретировать то, что есть и не может быть иначе?! Нет правоты в истории, нет, это такое же холодное царство, как мир насекомых или минералов! Нет никакой правоты, а есть система предрассудков: орфография, родина… Либо о репутации заботиться, либо дело делать! Мне до репутации дела нет, просто в силу собственных моих предрассудков я перехожу к тем, кому хуже. Мне это диктует собственное чувство, которое я не рискнул бы назвать нравственным; это мои предрассудки — быть со слабейшими, но я не претендую на святость и не прилагаю моральных категорий к тому, что от них не зависит…
Они, как всегда, не доспорили — в красную гостиную тяжело ввалился Барцев.
— Прошу прощения, — запыхавшись, произнес он. — А у нас Краминова взяли. Сейчас матушка его пришла, рассказала. К ним с обыском пришли.
На миг повисла тишина: в силу русских интеллигентских традиций такие известия пока еще было принято встречать скорбным молчанием. Неожиданно Борисов расхохотался.
— Пошли! — выговорил он сквозь смех. — Пошли, Ять… обратно! Теперь наших берут!
9
В петроградской литературе, торговле, религии и власти долго еще на равных соседствовали приметы монархии, республики и диктатуры; газета «Известия» с марта вернула ять в свою шапку, ибо рабочие жаловались, что без ятя читать неудобно; арестовывали и выпускали без согласования и системы. Арест Ловецкого — нелепейший сам по себе, но логичный с точки зрения метафизической — был результатом сложного и хаотического взаимодействия нескольких петроградских властей. Эти власти были: Апфельбаум с его патрулями, непосредственно подчиненными ему как председателю Петросовета; Чарнолуский — без каких-либо рычагов, кроме личной харизмы; Бродский во главе ВЧК и Аренский во главе следственного комитета. К аресту Ловецкого привела следующая цепочка: товарищ Воронов из Москвы отослал отношение товарищу Аренскому о необходимости «разобраться» с газетой «Наш путь», направление которой, как загадочно формулировал Воронов, перешло всякие границы. Аренский взялся за дело рьяно, ибо в его задачи входило натворить во власти как можно больше зверств, чтобы тем спровоцировать наконец народное восстание. Он хотел уже вовсе прикрыть несчастный «Путь», посадив редактора, но редактор приходился двоюродным братом жене Апфельбаума, чем и объяснялась относительная свобода, которой газета продолжала пользоваться. Аренский решил тогда взять и как следует повымотать допросами ведущих публицистов издания, но для этого требовалась санкция Чарнолуского. Чарнолуский горой встал за ведущих публицистов, но у него, как мы уже заметили, был личный план относительно Елагинской коммуны — он думал, что вполне достаточно будет арестовать одного ее обитателя, чтобы надолго перепугать всех остальных; ища пересечения в списке сотрудников «Пути» и перечне обитателей коммуны, он обнаружил Ловецкого, человека совершенно безобидного, — и Аренский со скрежетом зубовным вынужден был Ловецкого взять, удовольствовавшись этой вполне невинной мерой, о которой тут же было доложено в Москву.
217 
