240 
3
Между тем у Гурова было самое горячее время. Он и так-то еле поспевал везде, а теперь и вовсе разрывался на части, и помощи ниоткуда не предвиделось.
Никаким особым всемогуществом Гуров не обладал. Он мог казаться могущественным только на фоне остальных девяноста пяти процентов своего народа, от которого, правду сказать, мало что осталось. И осталось бы еще меньше, если бы не пять процентов, которых обошел синдром Василенко или, по-простому говоря, национальный характер. Но таких, как он, было мало, хоть коренное население и отличалось разнообразными талантами.
Были дервиши, поэты и мудрецы; были выживальцы вроде бесполезного на вид, нежного душою рядового Воронова (нежные мальчики всегда неуязвимы, это уж закон – твердое ломается, мягкое гнется); были волки вроде Волохова, наделенные способностью маниакально думать одну мысль… Но дервиши и мудрецы не были способны к борьбе, выживальцы думали только о выживании, а волки в последнее время почему-то бывали особенно беззащитны перед любовью: влюбятся – и вот тебе маниакальная идея, и ни на что другое уже не годны. Дошло до того, что он, Гуров, вынужден был отдать приказ о ликвидации – не сразу, знамо, а в случае неповиновения, – своей, чего не бывало давно: туземка из древнего рода понесла от варяга столь же древних корней. Проглядел, прохлопал; теперь разводить их было поздно, разлучить не удалось – выход один. Воронову предписывалось поговорить с волчицей и уговорить ее вытравить ребенка; срок хоть и поздний, но волки знают и не такие секреты. Ребенку этому нельзя было рождаться никак, Гурову предписано было встать на его пути; одну задачу такого рода он уже выполнил, отправив в Жадруново волоховскую хазарку, – теперь ему предстояло любой ценой сделать так, чтобы не родился сын волчицы от потомка варяжских конунгов. Можно не сомневаться, он это сделает. Чай, сам из волков, да посильнее Аши. Он знал, что она в Дегунине, знал, в какой избе прячется, и знал, что деваться ей будет некуда. Сейчас Дегунино было под ЖДами, и в принципе он под именем Гуриона легко мог войти туда – но были еще дела перед генеральной битвой: волчица волчицей, пророчество пророчеством, а про людей помни.
Одно время он думал, что все уж, кранты – сама земля не пустила Громова с Вороновым выполнить задание. Земле Гуров доверял, как никому; совсем было померещился ему знак гибели в громовской неудаче, но, поразмыслив, он понял, что знак был другой. Никому нельзя перепоручать главное, его надо делать самому, и волчица Аша была предназначена ему одному. Убить ее он бы не смог – через этот древнейший запрет не может перепрыгнуть и самый сильный волк; значит, договоримся. И он знал, что договорится. У него, собственно, и вариантов не было.
Мудрецу должно бояться не тогда, когда он провидит хорошее или дурное будущее, а тогда, когда не видит никакого: собственная судьба от него скрыта, и если впереди темно – значит, главное должно произойти именно с ним. Тут бы Гурову и насторожиться, – потому что вместо привычной картинки видел он перед собой некое как бы затмение; но объяснял его тем, что все зависит теперь от главного разговора, а главного-то разговора он еще и не провел, наметив его на послезавтра.
Гуров мало, очень мало мог. И если бы нашлось кому спросить его, хочет ли он сам в очередной раз предотвратить конец своего мира, – он вряд ли нашелся бы что ответить. Ну да, хочет; но Гуров знал цену своему миру и всем его составляющим. Он давно и с одинаковой силой ненавидел хазар и варягов – хазарскую властность, железную хватку, тщательно замаскированную под заискивающую робость и деликатность, и варяжскую неуверенность, упрятанную за грубостью, дикостью и хамством. В них все было обоюдно враждебно, все противоположно и одинаково омерзительно.
Но он знал цену и коренному населению с его непобедимой инертностью, с упорным и неодолимым нежеланием становиться нацией – ибо у нации есть начало и конец; он знал глухую, тайную, темную живучесть, непобедимую витальную мощь своего племени, сознавал ее и в себе, и никто из них, коренных соплеменников, не мог бы причинить ему вреда, даже если бы и захотел. Он знал их преданность кругу, циклу, болезненную тягу к езде по замкнутым траекториям – сам бы давно чего-нибудь изменил, но знал, что бесполезно. Он был из этого народа, хоть и из тех немногих, которых не затронул паралич воли. Но воля волей, а во всем остальном он был из тех самых, из коренных, которые даже название свое утратили или утаили глубже, чем достигает человеческая память: славяне – название грубое, оскорбительное, долго бывшее синонимом рабства. Было и настоящее. Гуров был из немногих, кто помнил его, но вслух не произносил никогда, как не показывают людям главного сокровища.
240 
