38 
Папа согласился. Я надулась на папу. Папа купил мне мороженое, категорически запрещённое мамой поздней осенью, и билеты в Оперный. Мы специально прошлись за ними до самого театра. Пешком.
И снова отправились в Оперный. Было уже не так много народу. Потому что, оказывается, «Маскарад» представляла не наша труппа, а какие-то знаменитые гастролёры. Но мне было всё равно. Мне важна была сама атмосфера. Театр был моим храмом, а музыка стала моей религией. Мало кто подозревает, испытав катарсис посвящения, как труден путь послушника. Меня приняли в музыкальную школу через год. Ох, приняли. Да ещё и обнаружили на мою голову какие-то способности. Сперва одни, позже – другие. Папа очень сильно хотел отдать меня на скрипку, но всё обошлось. Как приличная русская девочка, я лупила по клавишам фортепиано.
С моих шести до моих двенадцати мы ходили с папой в Оперный театр, как на работу. Иногда по три раза в неделю, потому что чаще не было спектаклей. Я выписывала с любимой тумбы-подружки, стоявшей прямо на проспекте Мира, расписание на месяц – и мы ходили, ходили, ходили. Билеты в ложу стоили два рубля пятьдесят копеек. Примерно столько же – два двадцать пять – в первый ряд. Галёрка – и вовсе полтинник. Самые дорогие билеты на гастроли заезжих знаменитостей стоили максимум пять рублей. Даже когда я уже не первый год ходила в музыкальную школу, даже когда я уже поняла, что музыка – это колоссальный труд, – я не утратила храмовости восприятия Оперного. Специальность, сольфеджио, музыкальная литература, хор, гармония, вокал – это всё было отдельно. А Оперный – отдельно. Не говоря уже об оркестровой яме – это был не просто отдельный, а – параллельный, запредельный, неизведанный мир.
У меня была любимая опера – «Паяцы» – потому что самая короткая.
И любимый балет – «Лебединое озеро» – его я смотрела раз семнадцать. Слушала, да. Разумеется, слушала. Я просто закрывала глаза и слушала, дыша Оперным. И это совсем не то что слушать запись, пусть и на самой лучшей стереосистеме, вдыхая всего лишь воздух. Я понимаю, зачем иные безбожники ходят в церковь.
Естественно, я посещала и филармонию, как любой порядочный учащийся ДМШ. Но оркестр, играющий со сцены, да и сама одесская филармония, тоже очень красивая, не вызывали во мне такого просветления, как Оперный.
Илья Глазунов со своими декорациями оказался очень кстати. Не дай тогда папе профком (или партком) билеты на «Маскарад», не дежурь мама по школе-интернату, не окажись я в нужном месте в нужное время на галёрке – не было бы в моей жизни чего-то огромного и важного.
Во всяком случае, свой поход в Оперный с классом на дневной спектакль я вспоминаю с омерзением. Толпа мартышек на богослужении. Иначе и не назовёшь.
Всегда и везде нужно оказываться в нужное время. Или не оказываться вовсе. Иначе, не узнав молитвы, так сразу и погрузишься в фарс.
- Финал гремит; пустеет зала;
- Шумя, торопится разъезд;
- Толпа на площадь побежала
- При блеске фонарей и звезд… [14]
До сих пор в любом Оперном театре моё любимое время – чуть до начала. Оживает оркестровая яма, шелестят страницы нот, гудят, поют, переливаются короткими трелями инструменты, жестикулирует Первая Скрипка… Зал неспешно, разнотемброво прокашливается. Гаснет свет. Дирижёр расправляет крылья… Всё. Миг между отрывом от земли и свободным полётом называется вознесением. Я могу уходить. Я не профессионал. Я жестокий любитель, налетавший слишком много музыко-часов. Вдруг мне не понравится, как они именно сегодня играют? Но момент вознесения мне дорог до сих пор, как впервые. А уж в ложе ли он с тобой случается, в партере или на галёрке…
И да, – я выросла космополитом.
Моя мама уже давно величает папу поцем.
Улица Бебеля снова Еврейская.
Оперный реставрировали так долго, что можно было «надстроить» всю Одессу ещё раз.
Я ни разу не была в нём после реставрации.
И, наверное, уже никогда не буду.
Русский украинский, большие собаки, Пале-Рояль и «Я не такой. Я просто красивый!»
– Где же та Сегедская? – спросил таксист.
– Так вот она, мы по ней едем! – удивлённо вскинулась я.
– Ну, с ума сойти! Я вас спрашиваю, где же та Сегедская, что вам надо!
– Где та Сегедская, что нам надо? – строго уточнила я у менеджера.
Пока она выясняла у своего вечного телефона, что нам надо, мы въехали под какие-то ворота с колючей проволокой, объехали пару двориков и наконец вернулись туда, откуда повернули. Телестудия АТВ находилась в боковом подъезде того самого здания, что вечно торчит в торце Сегедской, как когда-то в торце проспекта Мира торчал ресторан «Киев» – строение, воткнутое несогласным купцом поперёк желания дома Романовых иметь проспект имени Александра прямо в море. И ничего, представьте, ему, купцу, за это не было, кроме процветания. А в нынешней Российской империи несогласных купцов учат вышивать на пяльцах. По обоюдному согласию. Купцов и строгого режима, разумеется. Ну да ладно.
38 
