42 
– И я горжусь, – говорит Ане Настя. – Я ещё горжусь, что наша бабушка-шофёр хорошо рисует, и тем, что у неё козы и она их так ловко доит. Кстати, моя мама почему-то тоже стесняется, что мама мужа – шофёр. Странные эти взрослые, да?
– Да уж. Так что забудь о том, что с возрастом становишься умнее. А вот про Светку бабушка Павловская – да, права. Сестрица моя злая, как сто чертей. Прошлой зимой я об её тупую голову разбила горшок с цветком. Настоящий горшок с настоящей землёй и настоящим цветком. Ей ещё повезло, что мне фиалки под руку попались, а не мамина пальма. Горшок – вдребезги, Светкин «котелок» – в кровь. Она об бабушкино кресло-каталку споткнулась, упала и давай вопить: «Вечно эта старуха-уродина специально едет на кухню, когда знает, что я там. Специально притаскивается и мешает! Домой никого привести невозможно. Притащится и смотрит, трясущаяся вонючка! Чтоб она уже сдохла!» Ну, я с подоконника горшок с фиалками схватила и Светке об голову – бряк! Мама в слёзы. Папа вечером тоже приложил меня пощёчиной, только, по-моему, не из-за Светки, а из-за, – Аня недолго молчит, вспоминая, – неумения держать себя в руках, вот! Зато он со Светкой в кабинете на целый час заперся, а не какая-то пощёчина. Надеюсь, он её бил. Светка, правда, визгливая, а из кабинета ничего слышно не было. Может, он ей рот чем-то заткнул, чтобы не орала? Во всяком случае, из кабинета она вышла тише мыши и так и ходила пришибленная целый месяц. Бабушке чай даже готовила, а та – выливала, вроде как не специально, но я-то эту Павловскую знаю! – гордо подчёркивает про «эту Павловскую» и «знаю» Аня. – Надеюсь, папа Светку всё-таки поколотил, залепив лейкопластырем рот, чтобы не орала. Иначе я чай для бабушки из её рук объяснить не могу.
– А я умею держать себя в руках, – вставляет не к месту Настя. – Если держать себя в руках, то спать под скомканным в пододеяльнике одеялом уютнее.
– Ну и вот, – отмахивается от Настиных слов, как от чего-то совершенно незначительного, Аня. – По Светкиной башке кровь струится, а бабушка сидит довольная. Хотя, честно говоря, я знаю, что она нарочно Светку давно изводит. Но Светку изводить приятно. Прям невозможно удержаться. Бабушка – только это наша семейная тайна, совсем-совсем семейная, не на всю семью, а только на нашу, питерскую. Я тебе скажу тихонько под большим секретом, только ты никому не говори. Мне самой бабушка сказала, взяв слово молчать. И ещё сказала, что и папа, и мама знают, но ей, бабушке, не верят. Отказываются верить. Не могут поверить. Так она говорила. Понимают, что правда, но не могут поверить. Но главное, говорила, что Светка сама знает правду и сгорит в аду. Так говорит бабушка. Вернее – говорила. Говорила мне тогда, что скажет, только если я ей поверю. Отчего мне ей не верить? Мне она никогда не врала. Ни тогда, ни сейчас, когда уже не говорит, а мычит. Ты же знаешь, что сейчас бабушку уже только я понимаю. Я ей даже помогала писать. Год назад. Сейчас она уже не может, – шепчет Аня Насте. – Никому не скажешь?
Настя даёт слово молчать по гроб жизни. Ей страшно интересно узнать питерскую тайну не для всей семьи.
– Ну, знаешь мой ожог, да?
Ещё бы Настя не знала Анин ожог. То есть не ожог, а то, что теперь там вместо гладкой нежной кожи. Почти на всю правую руку, и ещё на боку и на животе. Рубец. Страшный рубец. Как будто с Ани сперва сняли кожу в тех местах, затем сделали из Аниной кожи бинты, а потом неаккуратно перебинтовали то, что обнажено под сорванной на бинты кожей. И кожаные бинты пропитались Аниной кровью и теперь не совсем нежно-бежевые, как вся остальная кожа хорошенькой брюнеточки Ани Павловской, а грязно-коричневатые. А когда она загорает или напрягается, кожаные «бинты» багровеют, как будто снова и снова пропитываясь выступающей под ними Аниной кровью. Эта кожа не совсем Аня, но совсем-совсем на Ане как кожа, а не как обычные бинты, которые и бывает больно сорвать, если они присохли к разбитой коленке, но эта боль мгновенная. Потому что срывать хоть и больно, но не так противно, как постоянно на себе носить приросшие бинты, под которыми зудит и даже болит. У Ани тоже иногда чешутся рубцы и даже болят, как у старухи, на погоду. И тогда она опускает руку в бочку с холодной дождевой водой, что стоит под старой яблоней, и тогда к Ане лучше не подходить, такое у неё становится настроение. Как ни размачивай эти кожаные зловещие «бинты», их уже не сорвать. И на животе у Ани полоска «бинта» в постоянных расчесах. «Изначальная иннервация полностью не восстанавливается, увы! Особенно учитывая то обстоятельство, что ожоговая травма была нанесена в том возрасте, когда далеко не всё окончательно сформировано. Чувствительность есть – и это уже прекрасно», – строго говорит Аня явно чужими словами.
42 
