73 
Муж пружинисто выпрыгивает из большой чёрной машины, чмокает Автора в щёку и открывает дверь с противоположной стороны.
На сиденье лежит маленький, испуганный, обиженный, трясущийся щенок большой собаки. Его морда грустна и укоризненна. Он боится. Боится не чего-то конкретного, а всего мира вообще. Щенок бесшумно всхлипывает и не смотрит на людей. Людей он тоже боится. «Люди – часть опасного мира. Самая значительная часть. Не запах маминого молока и не её шершавый язык, так кормившие, поившие и защищавшие время первого бесконечного бытия. Люди! Гадкие люди, злые, жадные и беспричинно жестокие люди, должные быть другом собаки, оказались самыми злейшими её врагами, как только время начало быть конечно и ты стал выходить к ним в мир! Да будь они прокляты, эти люди! Но я так мал, что мир не слышит моих проклятий. Мир благоволит к грязному, вонючему, тяжёлому людскому ботинку, к беспричинной нецелесообразной человеческой жестокости, а вовсе не ко мне, маленькому щенку большой собаки!» – всё это библейское первородное греховное отрицание начального бытия Автор читает в горько-шоколадных глазах щенка, переводя на свой, человеческий язык так же легко, как вы сейчас читаете этот текст.
– Она будет у нас жить! – говорит Автору муж.
И Автор, наконец, слышит гармонию небесных сфер. Ну, конечно же! Только такой отъявленный глупец, как Автор, могла тридцать с лишним лет не догадываться, что её собственная, единственно предназначенная ей Большая Собака вовсе не кобель!
– Заезжаю сегодня на лесопилку по делам, а Чара, как выясняется, недавно родила.
Автор знает ротвейлера Чару, отличную собаку, разбирающуюся, кто там свой, кто чужой, кто приехал по делу, а кто из любопытства нос засунул, а то и поживиться чем решил. Днём Чара заперта в небольшом загоне, а ночью свободно разгуливает по вверенному ей участку частной собственности, охраняя здоровенные брёвна, деревообрабатывающие станки и вечно пьяного сторожа, спящего в будке проходной. Чара не нравится Автору, потому что Чара к Автору равнодушна. Как равнодушна она и к мужу Автора, и к своему хозяину, ко всем работникам лесопилки, как умеют быть равнодушны только суки. Чара – красивая большая своя собственная собака без особых привязанностей к кому бы то ни было, кроме красивой большой своей собственной луны.
– Чара родила, щенков почти разобрали. Остались только двое. Кобелёк и сучка, – продолжает рассказывать муж Автору, взяв на руки маленького трясущегося кутёнка большой собаки и аккуратно, нежно поглаживая его. – И вот один работник, столяр, Лёха-хохол, присмотрел себе кобелька и стал подкармливать. Чтобы, значит, привыкал. А эту, – муж Автора гладит маленького щенка большой собаки по голове, и он перестает труситься и начинает тихонько животворяще-звучно всхлипывать и скулить, – бил. Ногами. Потому что она тоже подбегала к прикорму. Как подбегает любой ребёнок туда, где дают конфеты его родному брату. А тот бил. Да так, что она уже задние лапы начала волочить. Бил до ушиба позвоночника, представляешь?
Автор не может себе представить, как можно брату давать конфеты, а родную сестру бить ногами до ушиба позвоночника, запрещая брать конфеты.
Маленькая сучка начинает плакать на руках у мужа Автора, как плачут дети, когда совсем страшное уже позади и больше не будет больно, и будут конфеты, и будет покой и свой дом, и тепло, и любовь, но надо выплакать то, что было. Выплакать страшное. Начинает плакать, как плачут дети не тогда, когда им не разрешают есть ананасные конфеты, а как плачут они в сильную грудь, в успокоение и умиротворение от уже случившегося, оттого, что уже не исправишь, оттого, что уже прошло, но было больно! Было больно! Было больно! И с каждой такой маленькой слезой страшное былое больное уходит, утекает в ту часть безвременья, что подлежит уничтожению, окончательному сожжению на адовых сковородах. Потому что ад – это вовсе не место бесконечных мук, где всех нас и всех их ждёт расплата по кредитам. Всё совсем не так. Ад – это печи, муки утилизирующие. Горят не грешники. Сгорает грешное. У кого – при жизни – чужое, у иных – после смерти – своё. Увы, температура в геенне огненной для всех одинакова, и каждый градус по Цельсию ощущается своей собственной шкурой в обоих случаях. Муки ждут и тех и других – всех нас, – разница лишь в том, какая «ткань» останется на месте «адова ожога» – радость света или темнота пустоты. Но вечной боли не будет ни у кого. На правах Автора, создавшего эту пространственно-временную нишу, гарантирую! Так что можете уже брать мою гарантию и не бояться того ада, которым вас пугают конфессиональные кликуши, как пугают глупые бабки малышей: «Будешь плохо себя вести, попрошу тётю-доктора сделать тебе укол!!!»
73 
