Лёгкий, ненавязчивый романчик 
70 
— Я мог бы отказаться от гонорара за эту операцию... — говорит профессор фон Дейн.
— Вы что, один ее собираетесь делать?! — вскипел усатый. — А ваши ассистенты, анестезиологи, операционные сестры, техники — они все тоже откажутся от денег, лишь бы вы смогли прооперировать этого русского?! Я не говорю уже о чудовищной стоимости медикаментов, перевязочного материала, амортизации аппаратуры, стоимости энергии... А последующие расходы? После операции?..
— Но, черт побери, существует же, кроме примитивных денежных расчетов, в которых мы буквально все утопаем, еще и какая-то этическая норма взаимоотношений — «Врач и Больной»?! — разозлился фон Дейн.
— О Боже... — Усатый даже всплеснул руками. — Но если русские не хотят за него платить и требуют немедленно отправить этого гангстера в Петербург — какого черта вы упираетесь?! Они хотят его сами оперировать — Бог им в помощь... Что вам-то?
— Мы ликвидировали его ранение брюшной полости, еле-еле привели его к состоянию, когда можно начинать нейрохирургию, а теперь... Это преступно и возмутительно! — рявкнул профессор.
— Успокойтесь, Фолькмар. Теперь вы уже не несете за него никакой ответственности, — сказал усатый.
— Да разве в этом дело! — горько произнес фон Дейн. — Бог мой, Бог мой... Несчастная страна, несчастный народ, несчастный этот русский шофер. Как он все это выдержит? Он же даже слова сказать не может...
Посчитав, что разговор с профессором закончен, усатый толстяк с трудом втиснулся в свой «опель», завел мотор, захлопнул дверь, но с места не тронулся. Плавно опустилось стекло водительской двери, и толстяк негромко и печально сказал фон Дейну:
— А может быть, его именно поэтому и забирают у нас так срочно. Может быть, кому-то там, в России, очень не хочется, чтобы этот шофер после вашей операции стал говорить какие-то слова. Вы об этом подумали?
И толстяк, не попрощавшись, уехал. А через полминуты уехал и профессор фон Дейн.
Я сознательно не прерывал рассказа о разговоре профессора фон Дейна с усатым толстяком описанием того, что творилось со мной во время этого разговора. Я затаился под чьим-то «чероки», в двух метрах от профессорского «ягуара», и поэтому сумел не пропустить ни слова.
В том, что меня ни за что не возьмут в тот спецсамолет, который прилетит за Водилой, у меня не возникало никаких сомнений. Но на себя мне было уже наплевать. Я твердо знал, что когда-нибудь я все равно доберусь до Петербурга! Тут, как говорил Шура Плоткин, «и к гадалке не ходи».
Но что будет с Водилой?! А если он в самолете очнется и станет меня искать — а меня там нет... Он, больной, переломанный и измученный бедняга, где-то летит по воздуху, а я, здоровый и невредимый Котяра, в это время гуляю по Мюнхену! Ничего себе ситуация!
Одного Человека, с которым, мы были так необходимы друг другу, я уже потерял. Теперь я теряю Второго...
* * *
В последнюю ночь Водилы на немецкой земле около него дежурила Таня Кох. Ко второму часу после полуночи больница угомонилась, и Таня, в белых широких полотняных штанах и такой же белой рубахе навыпуск, вышла за мной к служебному входу, катя перед собой маленький столик на колесах. На столике стоял большой никелированный бак с крышкой.
— Послушай, Кот, — тихо сказала мне Таня. — Я больше не могу ночью шляться по клинике с авоськой, будто я только что бегала в лавочку. Ты уж, пожалуйста, не обессудь и полезай в стерилизатор, а я тебя прикрою крышечкой. Это мне полицейский подсказал...
Я тут же прыгнул в бак, Таня накрыла меня крышкой, и мы поехали.
Профессор фон Дейн оказался прав — Водила выглядел гораздо лучше, чем в прошлые дни. Почти сошел чудовищный отек со лба, остался лишь громадный синяк с желтизной по краям. И дышал Водила лучше — ровнее и глубже. И если бы не провода и трубки, которыми он был опутан, казалось, что Водила просто спит глубоким спокойным сном после тяжелого трудового дня. Таня наглухо закрыла дверь и подложила меня Водиле под руку, прошептав:
— Черт бы тебя побрал, Кот, какой ты тяжелый!.. Полежи так. Может быть, он хоть тебя почувствует.
На мгновение мне пригрезилось, что, коснувшись моего загривка, пальцы Водилы слегка шевельнулись. Но потом я понял, что ошибся. Тогда я изо всех сил сам стал вызывать Водилу на связь. Чтобы усилить свой сигнал, я лизал его руку и даже чуточку покусывал концы его пальцев. Реакции — ноль!
Тогда я перестал суетиться и дергаться, расслабился под теплой, тяжелой, но безжизненной ручищей Водилы, немного передохнул и осторожно, не спеша, начал тихо-тихо вызывать его снова.
70 
