Глава 10

Угрюмый и замкнутый подросток – явление распространенное. Желания подростков неистовы и чаще всего невыполнимы. А взрослые тем временем подливают масла в огонь, считая твои проблемы ерундой, и все потому, что ты подросток.

Время лечит сердечные раны, говорят они и почти всегда оказываются правы. Но только не в моем случае с Харди. Долгие месяцы – все зимние каникулы и после – я жила по инерции, ходила все время расстроенная и мрачная, так что от меня не было толку ни окружающим, ни мне самой.

Другой причиной моей угрюмости стал мамин бурный роман с Луисом Сэдлеком. Их отношения вызывали у меня бесконечное недоумение и жуткое негодование. Если между ними когда-нибудь устанавливался мир, то я этого не замечала. Чаще всего они вели себя друг с другом как кошки в мешке.

Луис вытащил на свет все самое худшее, что было в маме. Она стала выпивать вместе с ним, хотя никогда раньше и в рот не брала спиртного. Она стала агрессивной, чего раньше за ней не замечалось: она то и дело толкала, раздавала тычки и шлепки – и это мама, которая всегда так трепетно относилась к своему личному пространству. Сэдлек выискивал и культивировал в ней ее животное начало, которого у матерей быть не должно. Я жалела, что она такая красивая и блондинка, мне хотелось, чтобы она, как другие матери, ходила дома в переднике и посещала церковь.

Что меня еще раздражало, так это смутное понимание того, что мамины с Сэдлеком взаимные нападки, ругань, склоки и ревность являлись своего рода любовной игрой. Слава Богу, Луис редко наведывался к нам в трейлер, но я, как и все на ранчо Блубоннет, знала, что мама проводит ночи в его красном кирпичном доме. Иногда она возвращалась домой с синяками на руках, с помятым от недосыпания лицом, с расцарапанными до красноты его щетиной шеей и подбородком. Такое матерям тоже не к лицу.

Не знаю, радостью были для мамы отношения с Луисом Сэдлеком или наказанием. Наверное, Луис казался ей сильным мужчиной. Бог видит, она не первая обманывалась, принимая жестокость за силу. Наверное, женщине, которой так долго, как маме, приходилось заботиться о себе самой, подчинение кому-то, даже если это нехороший человек, приносит облегчение. Я и сама не раз, уже изнемогая под грузом ответственности, мечтала, чтобы хоть кто-нибудь разделил ее со мной.

Луис, надо признать, умел был обаятельным. Даже самый плохонький мужичонка в Техасе обладает тем заманчивым внешним лоском и вкрадчивой манерой в обращении, а также талантом рассказчика, на которые так падки женщины. Сэдлек, казалось, искренне любил маленьких детей: они безоговорочно верили всему, что бы он там им ни наплел. У Каррингтон рядом с ним тоже рот всегда был до ушей, что опровергало расхожее мнение о том, будто дети инстинктивно знают, кому доверять.

Меня, правда, Луис не любил. В этом смысле я была в нашей семье исключением. Я на дух не выносила все то, что так впечатляло в нем маму, – этакую демонстрацию мужественности, бесконечные красивые жесты, имеющие целью показать его безразличное отношение к вещам, к материальной стороне жизни: у него, мол, всего полно. Шкаф у Луиса прямо ломился от сшитой на заказ обуви. У Луиса даже имелась пара сапог за восемьсот долларов из слоновьей кожи из Зимбабве. И сапоги эти стали в Уэлкоме притчей во языцех.

Но однажды, когда Луис с мамой и еще двумя парами отправились на танцы в Хьюстон, ему не разрешили пронести внутрь серебряную фляжку с выпивкой. Тогда он не долго думая отошел в сторонку, вытащил свой складной охотничий нож «Дозье» и прорезал в сапоге длинную узкую полоску, чтобы уместить там фляжку. Позже мама, рассказав мне, как все было, назвала его поступок глупым жестом и нелепой расточительностью. Однако в последующие месяцы она так часто вспоминала об этом, что я догадалась: на самом деле она восхищалась широтой и красотой этого жеста.

  49