с удовольствием перечитала 
25 
Как все уже там, а Нема еще в Одессе…
Солнце еще только наполовину село в море, а «Опричник» стоял уже полностью «вооруженный» — с мачтой и гиком, с натянутыми штагом и ахтерштагом, носовыми и кормовыми вантами, с краспицей и топ-вантами…
Во все четыре шкотовые лебедки были заведены нужные «концы» и фалы. Самый большой парус — грот, закреплен и увязан на гике, а второй, поменьше, — стаксель, лежал в специальном мешке на носу яхты. Из мешка торчал «галсовый» угол стекселя, чтобы его можно было в любую секунду поднять на мачту.
Неподалеку, под развесистым каштаном, за длинным столом, упиханным бутылками и снедью, сидели Марксен Иванович Муравич, Арон Иванов, Василий Рабинович, Леха Ничипорук, майор Аркадий, капитан Митя, отставной Нема Блюфштейн и его друг Гриня Казанцев.
Все военные были во всем гражданском. В ярком, летнем, импортном, но с легким перебором вкуса, как это принято в Одессе…
Тут же, на территории клуба стояли две белые «Волги» — Ничипорука и Казанцева и три «Жигуленка» — Аркадия, Мити и Немы.
Автомобили слегка смахивали на своих хозяев — они словно соревновались в обилии заграничных наклеек, нашлепок, голых куколок за лобовым стеклом. Колеса машин были украшены роскошными колпаками с фирменными знаками «Мерседеса», изготовленными кооператорами с Малой Арнаутской, где производится весь одесский «импорт» от джинсов «Леви-Страус» до духов «Шанель N_5»…
Судя по разграбленному столу и усталому лицу Марксена Ивановича, застолье подходило к концу.
Сильно хмельной Гриня Казанцев тыкал в Блюфштейна и кричал:
— А этот шлемазл, этот идиот, еби его в душу мать!.. Извините, Марксен Иванович… Подает рапорт об увольнении из армии потому, что его, видите ли, потянуло на историческую родину!..
— Причем, Арон! Вася!.. — перебил его Леха. — Мы же говорили: «Подожди, Немка! Что-то же переменится!.. Примут закон, то, се… И не пизди ты, прости Господи, на всех углах про тетю в Америке! Помни, где ты служишь, на чем летаешь!..»
— И что теперь? — спросил Вася у Блюфштейна.
— Ничего, — улыбнулся рыжий Нема. — Сижу «в отказе».
— Без звания, без выслуги, без пенсии!.. — зло проговорил Казанцев. — Надо было академию кончать с красным дипломом?! О детях надо было думать! О жене…
— Не, Наум Гедальевич, тут вы ухо завалили, — сокрушенно сказал Аркадий.
— Надо было как-то потише обтяпать. Без рапорта, — сказал Митя.
— О! — воскликнул Ничипорук. — Чижик — и тот понимает! А Нема — нет! Нема идет напролом…
— И хлебалом об стенку! — добавил Казанцев. — Теперь все едут, а Нема сидит в Одессе! Он же скоро здесь станет уникальной фигурой! Как Дюк Ришелье!.. На него же будут билеты продавать! «Единственный еврей в Одессе! Спешите видеть!.. Инженер-майор запаса — Наум Блюфштейн!!!»
Рассмеялся только один Нема.
Марксен Иванович устало и сочувственно улыбнулся.
Вася печально обнял Блюфштейна.
Арон горестно покачал головой и выпил стакан водки.
— А шо стоило устроить его сюда?! — сказал Гриня. — Мы же с Лехой чуть не спились!
— Месяц киряли с нашими жлобами-начальниками! — подтвердил Леха. — Цистерну коньяку в них всадили!
— Ой, ну, хватит… Вы у меня уже вот где, — сказал Нема и ребром ладони провел по горлу.
— Теперь этот мудак говорит «хватит»! — возмутился Казанцев.
— Да… — разочарованно протянул Ничипорук. — Уж если еврей — дурак, то это… Туши свет! Непоправимо…
— А на что вы надеялись, Нема? — спросил Муравич.
— Честно говоря? На перестройку, — задумчиво ответил Блюфштейн. — Если, конечно, до этого не случится пара погромчиков, я думал, что дождусь закона о свободном выезде… Уж если берлинская стена рухнула, думал я…
Марксен Иванович посмотрел на Блюфштейна в упор, негромко, но твердо сказал:
— Падение берлинской стены, Нема, так же, как и крушение коммунистических режимов в Польше, Венгрии, Чехословакии, никакого отношения к нашей перестройке не имеют. Они произошли сами по себе. Мы просто не пытались остановить их силой, как не смогли прикончить Афганистан. Иначе это было бы сделано!
— А я думаю, мы не ввязались в их дела из гуманизма! Из нашей сегодняшней демократии, — возразил Митя.
— Да бросьте вы эти комсомольские благоглупости! — усмехнулся Муравич. — Какая демократия? Какой гуманизм?! О чем вы говорите? Где именье, где вода, а где Ромео, где Джульетта!..
— Извините, Марксен Иванович, и все-таки очень многое изменилось, — твердо сказал Леха Ничипорук.
25 
