122 
Доминик наклонился к Кэтрин. Головокружительный поцелуй лишил ее способности дышать, и Доминик, подхватив ее на руки, отнес на мягкую перину.
— Ты нужна мне, моя огненная кошечка, как никогда еще не нужна была женщина.
С этими словами он вошел в нее, тяжелый и мощный, и они слились воедино.
— Кэтрин, — прошептал он, двигаясь все быстрее и глубже, такой тугой и горячий, что, казалось, готов был взорваться. Боже, как хорошо ему было с ней, как приятно чувствовать на своих плечах ее маленькие руки, видеть, как она запрокидывает голову, достигая вершины страсти. Он хотел произнести слова любви, те, что она ждала от него, слова, которые могли бы соединить их сильнее любых других уз.
Он смотрел, как закрывает она глаза, как маленький розовый язычок се быстро обводит пересохшие губы, и тут краем глаза он увидел вырезанную на спинке кровати метку.
Грэвенвольдский крест. Сто лет назад мастер выгравировал его на полированном дереве, пятнадцать лет этот крест ненавистью жег его сердце. Крест Грэвенвольдов. Шесть поколений, отмеченных им, несли его как символ богатства и власти. Шесть поколений — а сейчас, быть может, будет зачат тот, кто понесет его дальше. Наследник титула и богатства Грэвенвольдов, ребенок, который когда-нибудь примет из его рук земли и состояние — то, что больше всего на свете любил его отец.
Доминику показалось, что смех его отца эхом отозвался в этой спальне, так, будто старый маркиз стоял в дверях. Заклиная видение исчезнуть, Доминик снова и снова входил в Кэтрин, он видел, что она достигла своего пика, и теперь делал все, чтобы достичь своего.
Но словно назло плоть его спазматически сжалась, не давая излиться семени. Мускулы готовы были лопнуть от нечеловеческого напряжения. Кровь и плоть находились в войне друг с другом и с его волей. Доведенный почти до неистовства в неутолимом желании, он застонал, и стон его слился со стоном Кэтрин. Ее била дрожь. Волна страсти донесла ее до следующего гребня. Он двигался как сумасшедший, но освобождения не было, каждая клеточка его тела, каждая мышца дрожала от чудовищного напряжения, но разрядка так и не приходила.
Он начинал понимать, что сегодня ничего у него не получится, и отчаяние захлестнуло его. Тело оказалось вернее цыганским клятвам, чем мозг. Он вновь одержал верх над отцом, но победа оказалась пирровой. В этой борьбе он потерял самого себя.
Кэтрин чувствовала, как начинает спадать и вторая волна. Она ждала, что Доминик вот-вот присоединится к ней, но неожиданно он вышел из нее, по-прежнему горячий и твердый, и отвернулся к стене.
— Что с тобой? — прошептала она.
Кэтрин испугалась. Она встала, обошла кровать, присела рядом с ним и дотронулась до плеча. Мускулы его были напряжены, костяшки пальцев, плотно сжатые в кулаки, побелели.
— Что случилось? Что я сделала не так?
Доминик посмотрел на нее с грустью. Лицо его исказила гримаса боли.
— Похоже, любовь моя, что мозг мой и сердце приняли тебя как мою жену, а тело… нет.
Господи!
— Позволь мне помочь тебе. Дай я…
— Нет, — сказал он, перехватив ее руку. — Нет.
Скатившись с кровати, он достал халат и накинул его на плечи.
— Я боялся, что может случиться нечто подобное. Прости. — И Доминик вышел из комнаты.
Кэтрин встала сама не своя. Собирая разбросанную на полу одежду, она думала о муже, о том, что могло привести его в такое отчаяние. О чем он думал и что будет с ним теперь?
Кэтрин надела ночную рубашку и забралась под одеяло. Сердце ее томилось тревогой. Неужели она ничего не может сделать, чтобы помочь ему? Что-то подсказывало ей, что сейчас она бессильна.
Доминик стал совсем другим. Он превратился в чужого, угрюмого и мрачного человека. От него веяло враждебностью. Ни о какой близости и речи быть не могло. Досталось и слугам. Всегда доброжелательный и улыбчивый, Доминик стал придираться ко всему, кричал, выговаривал за любую провинность. Работал до упаду, а после напивался до бесчувствия.
Под глазами появились синие круги, он похудел. Господи, если бы она могла что-то сделать! Если бы знала, как ему помочь!
Кэтрин старалась всячески выказывать ему свою любовь, старалась быть мягкой и понимающей, но этот незнакомец пугал ее. Лучше бы было, если бы он срывался, кричал на нее, как на остальных, чем улыбался леденящей улыбкой, одними губами, а глаза оставались чужими и холодными. Сколько еще он продержится? Долго ли еще сможет держать себя в руках? И что будет, когда он даст наконец себе волю?
122 
