Глава двадцать пятая

Буратино дает поверх голов короткую очередь из пулемета. Люди переглядываются, затихают. Но через минуту толпа снова начинает оживать, двигаться. Гогер спрыгивает с платформы и медленно, едва волоча ноги, идет к людям. Элвис прижался к резиновой гармошке оптического прицела. Мужик в папахе снимает с плеча гранатомет. Элвис целит ему в грудь, он четко засек место положение второго чурбана с гранатометом, стоявшего по другу сторону рельсов, поэтому сразу за первым прицельным выстрелом успеет сделать второй. Дальномер показывает двадцать семь метров. Расстояние критическое, теперь платформу можно забросать гранатами.

Мотя и сержант Леша Чеботарь молча сопят, волнение уже прошло, но страх остался, они готовы открыть огонь, но команды нет. Парни понимают, что шансы выбраться живыми из этой переделки не слишком высокие. Гогер-Могер, видимо, решил, что с бабами не договориться, услышишь в ответ только брань и проклятья. Он выбрал для переговоров высокого мужика, высокого и прямого как палка, с пегой щетиной на щеках. Видимо, этот у них за главного. Мужик что-то отвечает Гогеру, поправляет на голове каракулевую папаху и дергает автоматный ремень на плече. Впадая в задумчивость, трет пальцами усы и качает головой. Он чем-то недоволен.

Гогер-Могер снова принимается говорить, оживленно жестикулируя, большим пальцем показывает себе за спину, на поезд. Элвис, на секунду оторвавшись от прицела, смотрит на часы: двенадцать с четвертью. Женщина с заплаканным лицом что-то кричит и трясет кулаками. Гогер продолжает трандычать без остановки. Время медленно тащится вперед. К насыпи подъезжают еще три легковушки, из машин вылезают вооруженные люди, они карабкаются вверх по склону, смешиваются с толпой.

Мазаев снимает часы на потертом ремешке, опускает их во внутренний карман бушлата, туда же кладет бумажник, письма жены, стянутые резинкой, и еще маленькую иконку Смоленской богоматери. Мазаеву очень хочется до конца выяснить отношения с супругой, хочется еще пожить, но, видно, не судьба. Как бы складно не трепался Гогер-Могер, еще целый час ему не распинаться не дадут.

— Ну что, парни, попрощаемся друг с другом, — говорит лейтенант. — Может, больше не увидимся.

Все молчат. Это молчание затягивается. Наконец Элвис кладет на доски винтовку. Буратино отрывается от пулемета. Поочередно протягивает всем красную и твердую, как доска ладонь. Потом руку тянет Элвис, за ним Мотя. Последним, горестно вздохнув, жмет всем коряги Леха Чеботарь. Элвис достает из-под куртки фляжку, в которой плещется разведенный спирт. Этот напиток он берег на черный день, и вот этот день настал, кто бы мог подумать. Фляжка идет по кругу, все поочередно прикладываются к горлышку.

Гогер продолжат жестикулировать, будто выступает перед компанией глухонемых, и, выигрывая минуты, шпарит без остановки, как заведенный, не давая собеседникам рта раскрыть. Наконец поворачивается и медленно бредет к поезду. Забирается на платформу, садится на брезент. Старлей протягивает ему раскрытую пачку сигарет, когда Гогер прикуривает, все замечают, как дрожат его руки.

— Короче так, — он жадно затягивается, пускает дым и снова затягивается. Голос сел, Гогер совсем осип. — У них те же условия. Нужна одна жертва. Я сказал, что тут все решает старлей. Пожалуй, он согласится выдать одного человека, чтобы спасти остальных. Но это трудное решение. Офицеру нужно время на раздумье. Они дали четверть часа. Я сказал, что эти жалкие минуты ничего решить нельзя. Тогда они дали полчаса. Но я выторговал час, ровно час. Сейчас двенадцать пятьдесят. В час пятьдесят мы должны привести убийцу ее сына.

  149