52 
Время словно остановилось, и она растворилась в океане неведомых раньше ощущений. Он ласкал ее грудь, которая напряглась и округлилась, как сочный персик, и пальцы его то сжимали ее до боли, то касались движениями легкими, почти воздушными.
Когда же он достиг непонятным образом того, что ей самой захотелось большего, он коснулся ее соска губами. Она и представить не могла, что позволит такое мужчине, и отпрянула, это было так пугающе и так неизъяснимо приятно, что она не могла терпеть этого долее.
Боже, это же недопустимо, в ужасе подумала она и схватилась рукой за его волосы, намереваясь оттолкнуть его, но пальцы ее только развязали ленту, которой были стянуты его волосы, и они рассыпались в ее руках тяжелой волной.
Он приник к ее груди с еще большей страстью, губы ее сами прошептали его имя, руки притянули его голову ближе, и вдруг ей безумно захотелось, чтобы он поцеловал и вторую грудь. Врожденная скромность заставила ее ужаснуться этой мысли, но ей вдруг надоело руководствоваться скромностью. Скромность – это то, что придумали старики, чтобы отучить женщин ждать от мужчины этих невероятных удовольствий.
И тогда она забыла и о скромности, и об осторожности. Зарывшись пальцами в волосы Себастьяна, она прижимала его к себе, и он вознаградил ее, заставив ее тело петь от восторга, пробудив его от долгого сна.
Он оставил грудь ее лишь для того, чтобы прошептать:
– Это безумие! – Но ласк своих он не оставил, осыпая поцелуями ее шею и подбородок. – Я говорил, мы, мужчины, народ опасный, – сказал вдруг он.
Она успела заметить выражение раскаяния на его лице, но слышать его замечания было выше ее сил, поэтому она вновь сама поцеловала его.
Он застонал, его золотистые глаза светились желанием.
– Черт подери, но не такой опасный, как прекрасные девственницы!
И тут она поняла, что зашла слишком далеко. Он резким рывком привлек ее к себе, на лице его была написана безумная решимость. Толчком он просунул колено между ее ног. Она не успела ничего сказать, потому что рот его грубо, требовательно приник к ее рту. В полузабытьи она раздвинула ноги, и он, привалив ее к стволу дерева, приподнял ее юбки.
И тут с дерева на них рухнула груда снега.
Он залепил им глаза, засыпал волосы, и они отступили друг от друга. Корделия отряхивала снег с лица, и, почувствовав холод на груди, поняла, что снег попал ей под платье.
Это и привело ее в чувство. Лицо ее пылало от стыда, она наконец осознала, сколь непростительным образом вела себя. Отвернувшись от Себастьяна, она стала вытряхивать снег из платья, и была так смущена, что не представляла себе, как повернется к нему лицом. А он, чертыхаясь, стряхивал снег с плеч.
Дрожа, она оправила платье, опустила юбки. Потом, судорожно оглядываясь, стала искать свой шарф. Он валялся на снегу неподалеку. Корделия схватила его, повязала торопливо, словно это могло свести на нет те несколько минут, на которые скромность покинула ее.
Себастьян перестал чертыхаться, и она не увидела, а скорее почувствовала, что он подошел к ней. Он тронул ее за плечо, и она вздрогнула, но не отпрянула. Не говоря ни слова, он поправил ее накидку, которая болталась у нее за спиной, укутал ей плечи, стараясь защитить от холода, и развернул Корделию лицом к себе.
На его ресницах и волосах лежал снег. Но блеск его глаз, казалось, растопит его, ибо взор его пылал страстью.
– В том, что случилось, моя вина, не ругайте за это себя, – сказал он, но голос выдавал его. Он помолчал, словно собираясь с силами, и продолжал почти угрожающе: – Тем не менее я должен предупредить вас, Корделия. Я всего лишь мужчина, а не святой, и вы пробуждаете во мне самые низменные желания. Если я вновь окажусь с вами наедине, боюсь, я не сумею отвечать за себя.
Взор его упал на ее губы, лицо его напряглось. Он посмотрел ей в глаза.
– Если вы хотите оградить свою добродетель, держитесь от меня подальше.
Слова его были ей укором. Он сказал, что ее вины не было, но то, как он это говорил, свидетельствовало об обратном. И он велел ей держаться от него подальше, будто одно ее присутствие являлось для него непреодолимым соблазном. Да, конечно, она вела себя ужасно, разрешала ему всяческие вольности, позволила почти раздеть себя. Была бы она настоящей леди…
Но неужто он не мог не указывать на то, что, когда он ее целует, она забывает о приличиях?
Чувства ее были в смятении, гордость задета, она не могла бороться с краской, заливавшей ей лицо. Так что разумно ответить она была не в силах.
52 
