39 
«Дома сейчас уже полдень, — подумала Таня, огибая фонтан и не обращая никакого внимания на представителей Африки. — Интересно, идет ли в Москве дождь? В мой день рождения в Москве почему-то всегда идет дождь». Таня вспомнила, как бабушка, приезжавшая к ним в гости из Сибири, еще когда Таня была маленькой, всегда поражалась отвратительной, слякотной московской осени. «У нас в Сибири не так, — говорила бабушка. — Холодно, ясно, и листья под ногами покрыты инеем». Жаль, Тане не довелось увидеть это собственными глазами, пока бабушка была жива. Бабушку Таня любила. Она была бодрая, энергичная и очень сильная не по годам, уже преклонным.
Таня набрала домашний московский номер, но никто не ответил. «Нету дома родителей, заняты, наверное! — вздохнула она. — У отца какой-нибудь ученый совет, мама, как всегда, возится с аспирантами… а может, и вообще умотали куда-нибудь! В такой холод да на байдарках — это как раз очень в их духе! С них, моих сумасшедших родителей, станется!»
Тане очень захотелось сказать, что она соскучилась по ним и дому и что уж в этом году, как бы ни сложилась ее, Танина, дальнейшая судьба, она приедет на Новый год в Москву.
«А то вы, пожалуй, совсем забудете, как я выгляжу!» — решила добавить она. Да! Она именно так и скажет. Добавит шутливую ноту на прощание, потому что всегда так трудно окончить разговор. Из-за дороговизны связи никогда не скажешь действительно то, что хочешь. Только дежурное: «Как дела?» да «Все ли здоровы?» — «А ты там как?» — «Нормально». Вот и весь разговор. Она и разговаривать здесь, в Париже, разучилась. В лаборатории разговоры вообще не приняты. Остается перебрасываться короткими фразами с Янушкой во время прогулок по воскресным дням. Но с Янушкой тоже много не поговоришь, она по-русски почти не понимает, а Таня знает французский не настолько хорошо, чтобы пускаться в пространные объяснения.
А в прошлом году, Таня вспомнила, она ведь устраивала для сотрудников лаборатории празднование своего дня рождения здесь, в кафе при институте. Вот смешная была, пыталась перенести русские традиции на французскую почву. Никому здесь ее день рождения был не нужен. Рождество было единственным праздником, когда сотрудники центра встречались все вместе, не считая рабочих конференций, проводящихся по отдельным специальностям. Остальное время все спокойно сидели в своих прозрачных комфортабельных клетках-кабинетах с прекрасными кондиционерами и компьютерами и в столовую спускались с единственной рациональной целью — чтобы поесть.
Руководила лабораторией мадам Гийяр. Собственно, из всех сотрудников лаборатории она только и была настоящей француженкой. Но родом она была из провинции, из Лиможа — края эмалей и стеклянных выдувных сувениров. Поезд оттуда движется до Парижа примерно столько же, сколько от Москвы идет электричка до Рязани. Насколько отличаются жители Рязани от москвичей, настолько и лиможцы несхожи с парижанами. Во всяком случае, ни во внешности, ни в характере мадам Гийяр не заметила Таня ни особенного легкого французского остроумия, о котором так много читала в книгах, ни какого-то утонченного шарма, и уж тем более не блистала мадам Гийяр красотой. Если бы Таня встретила ее в московском метро, то больше всего мадам Гийяр напомнила бы ей учительницу математики обычной средней школы, приехавшую в Москву на какой-нибудь учительский съезд. Мадам Гийяр была мешковата. Этому способствовали коричневые туфли на низких каблуках, просторный темный костюм в мелкую клетку; до плеч были подстрижены ее не очень густые темно-каштановые волосы, и строго поблескивали на утином носу прямоугольные очки.
— А очки у нее в настоящей золотой оправе, — как-то однажды сказала Тане Янушка, когда они, вместе обедая в том же самом кафе, где отмечали Танин день рождения, выпили по бокалу сухого красного вина.
— Неужели в золотой? — осторожно уточнила Таня. Разговор происходил месяца через четыре после приезда Тани в Париж, и она уже стала привыкать к тому, что в лаборатории никто ни с кем в русском понимании этого слова не разговаривает. «Да», «нет», чисто номинальное приветствие-вопрос «Как дела?», остальное все только по работе. Да и по работе разговоры совсем не такие, как дома, в Москве. Господи, сколько раз она вспоминала, как заведующая отделением Валентина Николаевна стимулировала их выписывать медицинские журналы, как выписывала их сама, как в короткие передышки отдыха они обсуждали разные интересные научные факты или спорили, как относиться к тому или другому событию в мире или очередной медицинской сенсации. Собственно, Таня тогда этих разговоров как раз и не любила. Этим занимались Аркадий Петрович да Валерий Павлович Чистяков. Ее ровесник Ашот, как правило, только вставлял реплики да мирил спорщиков, маленькая Мышка всегда тихо и внимательно слушала, а она, Таня, только презрительно фыркала: мол, спорьте, не спорьте — ни в политике, ни в науке все равно не сможете ничего изменить. За это равнодушие и отрицание всего и вся Аркадий Петрович Барашков ее, кажется, даже презирал. А вот Ашот утешительно говорил, что красивая женщина должна служить украшением общества и ей вовсе ни к чему разбираться в том, как это общество устроено. Где теперь эти беседы, и где теперь этот милый Ашот? Ну, беседы, впрочем, наверное, все так же ведутся. Русские без бесед просто не могут.
39 
