Особенно,... 
3 
«Сейчас, как только выеду на Московский проспект, остановлюсь передохнуть на пару минут. Заодно посмотрю карту», — подумала она, так как ей предстояло еще пересечь с юга на север чуть не весь город. Место ночлега ей не пришлось обсуждать даже в мыслях. Хоть все приезжие члены конференции останавливались все вместе в одной гостинице, Наташа решила ехать на север, в ту самую гостиницу, где всегда жили они втроем, с отцом и мамой, когда приезжали одной семьей еще в Ленинград на экскурсии. Ей даже казалось, что сами стены домов в том районе хранили тепло ее детства.
Дальше Наташа вспомнила, что в своем московском Кузьминском парке, на который выходили окна ее квартиры, в последний раз она гуляла уже года три, наверное, назад со смешным молодым человеком Женей Савенко, теперь сотрудником ее лаборатории. А с тех пор ей было некогда туда даже заглянуть — из дома прямо в институт, из института — домой, или в командировку, или за границу, или к морю. Дочка теперь живет отдельно, но тревог по этому поводу не убавилось… Кате ведь всего-то исполнилось семнадцать лет. Хорошенькая девочка, правда, легкомысленная еще… Наташа вспомнила, как грустно и страшно ей всегда становилось, когда она вставала рядом с дочерью и заглядывала через ее плечо в зеркало. Как будто в зеркале она видела себя двадцатилетнюю. Только личико у дочки круглее да характер решительнее. Поэтому она храбро, совсем не так, как Наташа когда-то, старается решать все вопросы сама с тех пор, как живет со своим парнем. Рано теперь дети отрываются от родного дома. Правда, вид у нее становится почему-то все взрослее и печальнее. Дочкиному кавалеру тоже едва исполнилось девятнадцать. Он совершенно Наташе не нравится. Но главное, чтобы он нравился Кате. Когда-нибудь она сама в нем разберется. Может быть, ранняя самостоятельность кому-то и идет во благо… А вот она, Наташа, с родителями встретила тридцатилетие. И никогда об этом не жалела. Ей было хорошо в родительском доме. А дочке было ли действительно хорошо?
Наташе вспомнился один эпизод их семейной жизни. Она тогда как раз вернулась из командировки в Прагу. Прелестная тогда была поездка… Весной, в мае, два года назад… Но Наташа отогнала от себя эти воспоминания, как навязчивую муху, сосредоточившись, влилась в мчащийся поток машин и въехала на площадь Победы. Миновав обелиск, возносившийся в сероватое небо классической темной стрелой, она перестроилась в крайнюю правую полосу и остановилась. Московский проспект расстилался перед ней. Само название, горевшее на указателе дороги, почему-то показалось ей дорогим. Как ни любила Наташа Питер, последние годы все яснее ощущала себя жительницей Москвы. Родной же ее приволжский город постепенно стирался из памяти, вытесняемый более поздними наслоениями пребывания во многих столицах мира и трехлетним периодом жизни в Юго-Восточной Азии. Так, бывает, полотно старого мастера постепенно закрашивается стараниями его более молодых и решительных потомков.
Наташа размяла руки, уставшие удерживать руль, причесалась, посмотрела на себя в зеркало заднего вида и осталась в целом довольна. Усталость от долгой езды выдавали только тени под глазами. Щеки же были, как всегда, свежи, рот нежен, улыбка спокойна.
«Позвонить сейчас, что ли?» — подумала она с неожиданной усмешкой. Опять это наваждение внезапно явилось к ней. Снова захотелось увидеть того, кто был ей в принципе неприятен. Захотелось узнать, как идут дела у того, про кого уже много лет она думала не с сожалением, а с равнодушием и тщательно подавляемой горечью. Наташа достала записную книжку, открыла на букву А. Алексей. Она освежила строй чисел в своей памяти и осталась недовольна собой. Оказывается, память ее начала сдавать, и тот телефонный номер, который когда-то намертво был впечатан в ней, сейчас предстал на странице в виде нейтрального, ни о чем не говорящего цифрового ряда.
«Позвоню, но не сейчас! — решила она. — Да и совершенно не факт, что надо обязательно звонить». Наташа задумалась. Что-то мешало ей принять окончательное решение. Может быть, воспоминание о непонятно чьей фигуре, часто появляющейся в ее снах и носящей впечатление кошмара. Фигуре, стоящей во тьме, чье лицо было всегда неразличимо. Фигуре, смотрящей на нее всегда с усмешкой, с какой-то немыслимой, непонятно чем вызванной недоброжелательностью. И Наташе всегда казалось, что стоит только осветить эту фигуру, чтобы узнать этого человека и определить ему место в ее жизни, и мучительный кошмар рассеется навсегда, и она тогда приобретет наконец полную свободу, которой до этого ей не хватало.
3 
