Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
85 
Стефан рос более эмоциональным, нежели Брам, и своей артистичной натурой напоминал мне Аркадия. Как ни странно, я привыкла считать его сыном Аркадия. И хотя Брам своей рассудительностью и уравновешенным характером пошел в меня, иногда в нем просыпались свойственные Аркадию скептицизм и решительность. Но я закрывала на это глаза, ибо боялась даже притрагиваться к прошлому, дабы оно не вернулось и не принесло нам новых бед.
А оно все-таки вернулось... Когда Аркадий спас Стефана и мой мальчик живым и невредимым вернулся из Брюсселя, я открыла ему всю правду и попросила прощения. Я хотела рассказать и Браму, предостеречь их с Аркадием, но Стефан не позволил. Он сказал мне тогда:
– Теперь это мое имя и моя судьба: я должен выполнить ту миссию, которую ты возложила на меня более двадцати лет назад, – защитить моего брата. И чем меньше будет тех, кто знает нашу тайну, тем больше у меня шансов справиться сосвоей задачей.
Потом, когда Жужанна похитила Стефана и маленького Яна и я услышала мучительное признание Герды, можно было бы подумать, что Стефаном двигало чувство вины и он стремился искупить свой грех. Но я знаю его не хуже, чем родного сына. У Стефана доброе и мужественное сердце. Он любил Брама. Вина здесь ни при чем, он и так сделал бы все ради спасения брата.
Стефан! Храбрый мой мальчик! Прости меня. Я охотно согласилась бы погибнуть сама, только бы уберечь тебя от зла. Но теперь я могу лишь молиться о том, чтобы твой сон в Божьих руках был сладким и безмятежным и чтобы его не потревожили темные силы, ради уничтожения которых ты добровольно пожертвовал своей жизнью.
Глава 17
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
Даже сейчас я не могу с уверенностью сказать, что именно побудило меня направить лошадей на юго-запад, в сторону ущелья Борго. Несомненно одно: какая-то часть меня жаждала смерти, другая, наоборот, – помощи. Страха я не испытывал, а единственным всепоглощающим желанием было скрыться, но не от Влада, а от нестерпимой душевной боли. И потому я был даже рад разыгравшейся пурге. Я был готов затеряться в белых вихрях, только бы навсегда стереть из памяти картины того, как на моих руках умирали брат и отец, а заодно и злобный взгляд моего маленького сына. Без помощи Аркадия у меня не было надежды на спасение.
Это просто чудо, что лошади не сорвались в пропасть, потянув за собой и коляску. Казалось, ветер дул одновременно со всех сторон, густо покрывая гривы и шкуры бедных животных. Насквозь промокший плед уже не давал никакой защиты – мои ноги от ступней до колен почти сразу промокли насквозь. Холод, сковавший их, поначалу вызывал острую боль, но довольно быстро она сменилась онемением, которое стало распространяться все выше: от бедер к животу, затем к груди, где вновь вспыхнуло обжигающей болью.
Состояние организма не пугало и даже не волновало меня, поскольку в сравнении с душевными муками оно казалось всего лишь пустяковым неудобством. Как врач, я понимал неизбежность обморожения, но и оно представлялось мне чем-то незначительным. Не слишком меня заботило и то, что лошади давно уже не бежали, а с трудом брели, постоянно проваливаясь в громадные сугробы. Краешком сознания, в котором еще сохранилась способность рационально мыслить, я понимал, что пропал, во всех смыслах этого слова.
Но лошади все не останавливались, а продолжали тащить заснеженную коляску дальше. Я, как смог, протер стекла очков и попытался оглядеться. Окрестный лес чем-то напоминал место, куда мы заезжали с Аркадием по пути в замок. Фантастическое укромное место, которое он назвал поляной Якова. Тогда мне и в голову не пришло спросить происхождение этого названия.
Вдруг лошади встали. Мои уговоры не действовали: коляска качнулась в последний раз и остановилась. Я попытался заставить лошадей повернуть назад, надеясь выбраться из снежного плена. Напрасно. Тогда я наконец понял, что лошади устали и не сделают больше ни шагу.
Жаль, если по моей вине несчастные животные погибнут. Себя я не жалел. Я лишь надеялся на то, что смерть окажется такой, какой я ее всегда представлял, – забытьем, где нет уже ни мыслей, ни боли. Где вообще ничего нет. Но теперь я сомневался в том, что меня ожидает именно такой конец, поскольку действительность на самом деле оказалась совершенно непохожей на логичный, подчиняющийся научным законам мир, в который я привык верить. Почему-то раньше я не задумывался над тем, какое место в этой действительности занимают пороки и зло. И если в ней существует такое чудовище, как Влад, можно ли сомневаться в существовании ада и рая?
85 
