103 
И вдруг он увидел Таню.
Она протискивалась к двери, собираясь, видимо, на следующей выйти. Сначала он не узнал ее, отметил про себя только, что вот на девушке шуба, как у Тани, точнее, короткий, сильно расширяющийся книзу каракулевый жакет, который ей достался от матери, а потом понял, что это Таня и есть.
Первым его желанием было — отвернуться как можно скорей, чтобы она не почувствовала его взгляда и не посмотрела сама. Но ему стало почему-то стыдно от этой мысли, и он продолжал смотреть, а Таня ничего не почувствовала, теперь она стояла спиной к нему в гуще толпы и все пыталась продвинуться ближе к выходу. Поезд тормозил, люди пытались удержать равновесие, делая шаг-два вперед по ходу, его притиснули к окну. Таня исчезла за спинами, двери зашипели и открылись, толпа повалила, и он уже не мог разглядеть ее.
Было непонятно, что она делала в учебное время в этом районе.
Он поднялся из метро на «Проспекте Маркса», побрел по Горького вверх, свернул в арку на Станкевича, миновал церковь и Чернышевские бани, направляясь к Герцена мимо студии звукозаписи в краснокирпичном здании бывшего англиканского, кажется, храма, мимо длинной двухэтажной типографии, — и вышел как раз к комиссионке. Без цели рассматривая очевидное барахло, громоздившееся на вешалках позади знакомого продавца, сразу давшего знак, что сегодня ловить нечего, он все думал о Тане. Никаких чувств встреча не оживила, он не испытывал сожалений из-за того, что все кончилось, но не было и удовлетворения по этому поводу — просто ему почему-то было необходимо понять, как она оказалась в метро в такое время, откуда ехала и зачем вышла на «Фрунзенской», не доехав до «Парка культуры», где ее институт…
Кто-то сзади положил руку на его плечо, он дернулся и обернулся — это был Стас. Бывают такие дни, когда всех встречаешь, а уж встретить Стаса в «комке» на Герцена было неудивительно.
Стас был явно с сильного похмелья и даже покачивался.
— Гуляю, — сказал Стас, поймав удивление во взгляде. — Гуляю, Солт, третий день. Все прогулял, понимаешь? У тебя деньги есть, Солт? Налей…
Он колебался только полминуты, отказать Стасу было неловко, да и повода не было — каждый может оказаться в таком положении. Они вышли из магазина, пересекли улицу и вошли в шашлычную «Казбек», разделись, сели за столик, застеленный скатертью — свежей, но с не отстиранными пятнами. Стае попросил водки, по поводу закуски только махнул рукой, мол, все равно, есть ему не хотелось. Заметно трясущейся рукой поднял первую рюмку, проглотил — кадык его судорожно дернулся — и через минуту порозовел, пришел в себя, взгляд стал осмысленным и даже оживленным.
— Стих я написал, Солт. — Стас наклонился через стол и говорил тихо, но в пустом зальчике слышно было каждое слово, хорошо, что, кроме них, в шашлычной никого не было утром, в разгар рабочего дня. — Хороший стих… Знаешь, сколько у меня хороших стихов? Восемь. А у Евтуха, знаешь, сколько? Пять. Я считаю…
— Прочти, — предложил он.
— Сейчас не буду… — Стас откинулся на спинку стула и оглянулся. — Не люблю в кабаках читать, есенинщина… Ты мне так поверь, хороший стих, я разбираюсь. Я его в книгу поставлю, в конец…
— А выйдет книга-то? — Он верил, что стихотворение хорошее, ему вообще нравились стихи Стаса, он поэту искренне сочувствовал, сочувствовал его смешному пижонству, маскировке под финика, фарцовочной суете… «Русский поэт хочет выглядеть чухонцем, — с усмешкой говорил сам Стас, — насмешка жизни…»
— В «Совписе» обещают через год поставить в план, — сказал Стас и потянулся налить из графинчика, — там тоже не дураки сидят, они видят, где стихи, а где фуфло.
— А чего ж фуфло издают?
Они чокнулись и выпили, Стас прикусил и медленно жевал веточку кинзы, было видно, что он отвлекся и думает о другом. Вошла большая компания приезжих в пыжиковых шапках и пальто с каракулевыми воротниками, официантка принялась сдвигать столики и переставлять стулья.
— Хочешь, объясню? — Стас опять перегнулся через стол и говорил шепотом. — Они и не должны только хорошие стихи издавать, понимаешь? Если издавать только хорошие, поэзия умрет, кончится. И если все подряд издавать — тоже. Они сейчас все правильно делают, десять блатных, один настоящий поэт, и все видно, где стихи, а где Грибачев… Понимаешь?
Стас быстро пьянел на старые дрожжи, говорил все громче, из компании командированных на него уже оглядывались. Подозвали официантку, расплатились, вышли на улицу. Поэт постоял, подышал свежим воздухом и, махнув рукой, свернул за угол, пошел, колеблясь на длинных тонких ногах, к Домжуру — там у него было не меньше приятелей, чем в цэдээле.
103 
