Последние отзывы

  18  

А.К.: Даже более строго порицало, чем советская критика.

Е.П.: Ну, может быть, и более строго. Советская власть, я думаю, вот почему на самом деле его порицала: она вообще боялась реалий.

А.К.: Несанкционированных? «Как в жизни»?

Е.П.: Она боялась любых реалий. Я сейчас тебе пример приведу. Казанский же человек Роман Солнцев мне жаловался. Он печатался при советской власти вовсю, но как же его мучили редакторы в «Молодой гвардии», где он издавался! Например, он пишет «налил стакан кисленького винишка “Мицхет”», а ему — убрать «Мицхет» и написать «налил стакан сухого белого вина». Почему-то у них были секретами все реалии жизни.

А.К.: Ну, это понятно почему. Потому что ты либо описываешь жизнь со всеми реалиями, с названиями и так далее, либо ты описываешь союзписательскую херню, никакого отношения к жизни не имеющую, а придуманную особыми писательскими головами. Они хотели, чтобы все описывали союзписательскую херню.

Е.П.: То есть вымышленный мир, где какие-то вымышленные советские люди ходят не в рубашках таких-то или таких-то, а ходят в некой мистической вообще одежде советского человека. Ты прекрасно помнишь, как выглядела толпа в пятидесятых годах, — сейчас она резко отличается: это, во-первых и в-главных, серо-черный цвет, во-вторых, всё одинаковое, как форма. Вот сейчас, какая ни была бы жизнь отвратительная, но одно уж точно хорошо — разноцветье…

А.К.: Давай мы вернемся вот к чему. Итак, Вася стал стилягой. А как он стал стилягой? Я считаю, что в два этапа… Нет, в три. Первый этап — оркестр Олега Лундстрема, джаз репатриантов из Шанхая приехал в Казань. Вася их увидел — а музыку такую он уже слышал по радио, на пластинках довоенных — и тут он увидел, как выглядят люди, соответствующие этой музыке, причем это же были почти свои люди, русские. Ведь это же был не Дюк Эллингтон, про которого Вася уже что-нибудь, может, знал, имевший имя-прозвище Дюк — то есть «герцог» — за благородство, который, как известно, дважды не надевал один костюм, а костюмы шил исключительно на заказ у одного портного, а когда этот портной умер, он продолжал носить эти костюмы независимо от моды; и не красавец Каунт («граф») Бэйси в безумно дорогих шмотках! Нет, Вася увидел русских шанхайцев — да еще где? В Казани. Где они, будучи русскими людьми, уже вовсю жрали водку, а в залог, если не было денег, оставляли дорогие, но сношенные фирменные шмотки. И вот возникает история верблюжьего пальто, описанная Васей, — как он купил в комиссионке верблюжье американское пальто, которое сдал один из лундстремовских музыкантов, как доносил его до марлевого состояния и не хотел с ним расставаться…

Е.П.: Это первый этап?

А.К.: Да. Вася впервые увидел то, что из него сделало стилягу. Второй этап — когда он приехал в Ленинград. Все эти много раз описанные им ветры Невского проспекта, задувающие с Запада, да? А на самом деле он, будучи человеком талантливым, в Питере немедленно сошелся с такими же талантливыми молодыми людьми. Вот этот вошедший в историю детдом ахматовский… А они, в свою очередь, будучи талантливыми молодыми людьми, были обязательно, это неизбежно, питерскими стилягами. Это второй этап. Вася почувствовал нечто новое: ну, шанхайцы понятно, они приехали хрен его знает откуда, Шанхай, но вот он, Питер, русский город, Ленинград — а совершенно другая, не советская имеется жизнь, совершенно по-другому, не по-советски выглядят некоторые люди. И там, почти в это же время, формировался почти что вечный, в высоком смысле, Васин антипод — Бродский Иосиф Александрович.

Е.П.: Совершенно верно. Как раз я хотел сказать, что это был общий их стиль. Сейчас напечатаны мемуары одной итальянки, она жила в Венеции, очень интересные мемуары. Так она пишет, что так с ними со всеми, с питерскими гениями, и познакомилась, потому что она Иосифу Александровичу привезла две пары джинсов. И не любят, не любят вспоминать «ахматовские сироты» — впрочем, они, естественно, и это название не любят, ну, прошу прощения… Да, не любят вспоминать, что Иосиф Александрович имел в компании звание «гений комиссионок».

А.К.: И наш Василий Павлович не чужд был комиссионным магазинам. Его рассказ «Две шинели и Нос» — именно про то, как он в казанской комиссионке покупает пальто лундстремовского музыканта, американское верблюжье пальто, а потом, доносив его до рядна, в ленинградской комиссионке покупает пальто, сшитое из офицерского шинельного отреза… Ну, мы об этом еще вспомним. И третий этап — переезд в Москву и ЦДЛ. Три этапа — шанхайцы, питерская золотая литературно-художественно-невскопроспектная молодежь, переезд в Москву и ЦДЛ, «пестрый» буфет. В ЦДЛе, при всем том, что там сидел Суров, при всем том, что там витала…

  18