36 
– Ладно, – пожала плечами я. Сил сопротивляться у меня не было, да и говорить я, на самом деле, ни с кем не собиралась. Даже на встречу в школе идти мне не хотелось совершенно. Если бы можно было провести месяц на террасе, в кресле-качалке, завернувшись в плед и погрузившись в какую-нибудь книгу из моего детства – я была бы абсолютно счастлива. На этот месяц. Если бы, если бы… Никто не собирался позволить мне залезть в свою раковину. В первые же три дня к нам в гости переходила половина Бердянска.
– Господи, ну на кого ж ты все-таки похожа! – всплеснула руками тетя Оксана, мамина очень дальняя родственница родом из той же деревни, откуда наша баба Тоня. Она пришла одна из первых, в авангарде шепчущейся армии местных сплетников.
– В каком смысле? На маму с папой, – смутилась я от ее неприкрытого разглядывания. Было видно по ее лицу, что она вполне довольна увиденным. А это значило, что выглядела я не очень.
– Как же ты исхудала-то! Что у вас там, в Москве вашей, не кормят больше людей?
– В Москве нашей люди сами не едят, – пробормотала я.
– Что-то ты какая-то бледная.
– Так она ж болела, – вмешалась мама, но тетя Оксана моментально нанесла контрудар.
– Детей-то все нет? Не боишься передержаться? Сколько тебе сейчас, Марго? Тридцать пять? Сорок? – тетя Оксана прекрасно знала, сколько мне лет, но прикидывалась дурочкой. В ином случае меня, возможно, это бы и задело, но сейчас я думала только о моем кресле на террасе и хотела спать.
– Мне тридцать три.
– Правда? Ну, наверное, ты из-за болезни так постарела. Ты хоть лечишься? – деловито поинтересовалась она, а затем долго и в невыносимых подробностях она рассказывала моей маме, как именно и чем меня лечить. Перетертый чеснок с салом был самым мягким средством в ее списке. Мама слушала ее молча и сильно трясла кудряшками. Я сидела, прикрыв глаза, на диване и начинала понимать, почему мама не хочет ничего говорить родне. Да, мамочка была права, как всегда.
– Ну, я к вам еще забегу, – наконец пообещала тетя Оксана и исчезла в дверном проеме. Вслед за ней приходили разнообразные соседи, как из нашего дома, известные мне с детских лет, так и совершенно незнакомые люди, которые уверяли меня, что они помнят меня еще в грудничковом возрасте. И всем им мы с теми или иными подробностями рассказывали о сияющей и лучезарной моей жизни в далекой российской столице. Жизнь эта (благо никто не проверит) обрастала все новыми и новыми подробностями. Жила я, оказывается, в собственной двушке, в которой (вот досада) никак не могла сделать ремонт, потому что дом должны были снести и дать мне другую, новенькую квартирку.
– А это точно? – интересовалась практичная родня. Я же, скрестив за спиной пальцы, самозабвенно врала про уже закрытую прописку и смотровые ордера, справедливо полагая, что никто и никогда этого всего не проверит, а Жанне от моего вранья ни холодно, ни жарко. Я все-таки не удержалась и заявила, что с мужем больше не живу. Отвечать на вопрос: «А как там Иннокентий, не собирается к нам, в Бердянск?» или «Зря ты не боишься оставлять мужа в городе одного так надолго». В общем, я созналась, что с мужем не живу, но утаила подробности о его свадьбе и в особенности о его новой беременной жене. К концу первой недели я оттягивалась от души, рассказывая своей старой подружке Лерке Толмачевой о том, как мой бывший муж Кешка умолял к нему вернуться.
– А ты? – удивлялась она.
– А я, ты знаешь, так устала от этой кутерьмы. Любовь, шлюбовь – я решила пока годик отдохнуть. Подумать. Дождаться переезда.
– А не одиноко? – удивилась она.
– Мне? Одиноко? Да я просто в восторге. И потом, у меня ведь… – тут я немного поколебалась в сомнениях, но если уж Марго понесло – этого не остановить. – У меня ведь собачки.
– Собачки? – удивилась Лерка. – Какие? Их что – много?
– Две.
– А какой породы? – с интересом уточнила она. Я запаниковала, но отступать было уже поздно.
– Ротвейлеры, – сказала я чуть дрожащим голосом. Тут я поняла, что уже совсем перебираю.
– Вау! – только и сказала Лерка. – Это такие черные с коричневым? Никогда не имела дела с ротвейлерами. Я их боюсь до ужаса, они же сожрать могут.
– Я тоже боюсь, – хотелось сказать мне, но я сдержалась и только пожала плечами, мол, нам, собаководам, собаки не страшны. Мы, мол, читаем в них как в открытых книжках с картинками.
– А как их зовут?
– Доцент и Василий Алибабаевич, – моментально, не задумываясь, ответила я, чем окончательно убедила Лерку в серьезности своего увлечения собаками. Вообще-то я считаю, что врать по жизни нехорошо. Меня так учили, а ведь я еще росла в те времена, когда детки мечтали вступить в пионеры и служить своей великой Родине. Так что врать я не считала правильным. Но делать это я умела и могла. Пока я жила с Кешкой, я столько раз изворачивалась и сочиняла несусветную чушь, что соблюдать общую линию, не терять сюжет и не путаться в деталях я умела. Я даже, можно сказать, была профессионалом. Я знала, как не попасться самой и как легко, быстро вычислить и поймать на вранье другого. Я могла бы преподавать курс «Ложь и другие полезные привычки в браке». Была ли я такой всегда? Возможно. Хотя… когда-то я так сильно любила, что хотела пойти на край света за избранником, и ни за что бы не стала ему врать. Но это мне не помогло, даже наоборот, в какой-то степени сильно навредило. Сейчас все это быльем поросло, и я уже все почти забыла, а тогда, когда он ушел, оставив меня одну, я бросилась на край света сама, без него, только чтобы стереть из памяти образ невысокого парня с всклокоченными волосами, неуклюжего, смешного и с вечно смеющимися глазами. Чтобы не было больно. Так, собственно, я и оказалась в Москве, где уже научилась, как говорится, пить, курить и говорить – одновременно. И, конечно же, врать.
36 
