69 
От странного скрежуще–шуршащего звука, раздавшегося у нее за спиной, прошел мороз по коже. Она обернулась резко, ткнувшись глазами сначала в большие колеса старой инвалидной коляски, потом подняла осторожно взгляд…
Мисюсь. Господи, неужели это и впрямь была Мисюсь… Это худенькое, будто силой какой согбенное существо с жилистыми ладонями, вцепившимися в колеса инвалидной коляски – ее красавица–сестра? Нет, не может быть. Эти матово–пепельные, неаккуратно зачесанные назад волосы, этот странный потухший взгляд… Блеклые голубые глаза на сером, слегка одутловатом лице сестры и в самом деле смотрели куда–то мимо нее – ничегошеньки в этих глазах не отражалось, кроме внутренней за саму себя стыдливости. Казалось, утекли из этих глаз слезы на много лет авансом, и эмоции все - и горестные, и радостные - вместе с ними. Один только стыд остался. Стыд быть обузой своим детям, стыд за свой физиологический запах, стыд за свою жизнь, которая хоть и в таком виде, но все же идет и идет, черт бы ее побрал…Так и смотрела Мисюсь мимо нее пыльным своим взглядом, вцепившись жилистыми руками в колеса инвалидной коляски. Потом лицо ее дрогнуло одутловатыми щеками, взгляд из равнодушно–серого перетек в живой, испуганно–загнанный…
— Оленька, кто это пришел? Извините, не узнаю… Где мои очки, Оленька? Принеси мне очки, пожалуйста… Извините…
Сердце у Тины сжалось. Так больно сжалось, что не могла она произнести ни слова. Да и не смогли бы пробиться сейчас никакие слова через перехваченное слезной волной горло.
— Здравствуй, Мисюсь… — только и смогла она прошептать хрипло–сдавленно и тут же закрыла предательски задрожавшее лицо руками. Отступив на полшага, без сил опустилась в большое кресло. Не сдержалась, заплакала все–таки, не выполнив данного Ольге обещания.
— Тина… Не может быть…Неужели это ты, Тина? Как же…
— Да. Да, это я, Мисюсь! Неужели ты меня не узнала, сестренка? – сквозь слезы проговорила–проикала Тина.
— Узнала… Теперь узнала, Тиночка… Да ты и не изменилась совсем. Ты выглядишь как…как тогда… А меня, видишь, Бог наказал все–таки. За все со мной расквитался.
— Не надо, Мисюсь… Не говори так… Что ты…
— Обижаешься на меня, Тиночка?
— Нет, Мисюсь. Теперь уже нет.
— Обижаешься. Я знаю. Такое нельзя простить. Да я никогда и не надеялась, в общем…Ты знаешь, Тиночка, все на меня обижаются. И Антон мне всю жизнь простить не мог, и ты, и дети вот… А я ведь его и правда любила, знаешь! Честно любила. Как мужика, по–бабьи. По–простому, по–человечески. А ты нет, ты так не могла…
— Я тоже его любила, Мисюсь.
— Нет, Тиночка. Ты в нем писателя Чехова своего любила. Из головы любила, не из сердца. Потому что если б из сердца любила, то не пустила бы меня тогда к нему. Связала бы, а не отпустила. Потому что когда баба из сердца любит, у нее голова не работает. Ей, понимаешь ли, тогда все равно, какой образ в себе несет выбранный сердцем мужик. Чеховский образ, не Чеховский…
— Нет, Мисюсь. Не права ты. Но спорить не буду. У каждого, видимо, на этот счет своя правда–спасительница припасена. А настоящей правды, наверное, действительно не знает никто. Потому и спорить с тобой не буду.
— Конечно, не будешь. Ты со мной вообще никогда умных своих споров–разговоров не заводила. Может, потому я тогда так по–детски жестоко с тобой и поступила. Но поверь, я и правда его любила…И детей своих любила. А они теперь меня в богадельню сдают…
— Мама! Ну что ты говоришь такое, господи… Ну в какую богадельню? Там очень приличное место… — с надрывом проговорила Ольга, заламывая руки. – Не мучай меня, мамочка… Мы же вчера с тобой обо всем договорились! Я итак с ума скоро сойду от всего этого…
— Да. Ты прости меня, Оленька. Я все помню, я уже и вещи собрала. Не сердись, дочка.
Я готова. Я даже и плакать не буду, как договорились… Куда меня пристроишь, туда и ладно. И ты меня прости, Тиночка! Спасибо, что попрощаться приехала. Теперь уж точно никогда не увидимся. Не хорошо я с тобой поступила, знаю. Нет, ты не думай, я и правда все, все понимаю! И всю жизнь виной этой мучаюсь. Ты прости, если можешь…
— Я простила, Мисюсь. Правда простила.
— Только ты не думай, Тиночка, что я у тебя твое счастье совсем отняла. Нет, неправда это. Мне от твоего счастья, знаешь ли, ни одной полной горсточки не досталось. Так, щепотки мелкие… Антон ведь тебя одну всю жизнь и любил! Не впрок мое детское коварство оказалось, никому не впрок… И сама я теперь никому не впрок…
69 
