60 
– Я не шутил, – не согласился Влад Сергеевич. – Моя Крапивина никогда не отличит говядины от лося… Чего ты хмыкаешь? Твоя, ты скажешь, отличит?
– Я не женат, – ответил вислоусый, – и я не хмыкаю.
Влад Сергеевич бросил окурок в глину.
– Ладно болтать, – сказал он вислоусому, – пора, гуди отъезд.
Тот полез в кабину грузовика и трижды просигналил.
Все, кто выхаживался, лениво потянулись с пустоши, сбиваясь на ходу в кучу. Панюкова и коровы уже нигде не было видно. Гера сел в траву возле дороги и, разомлев, лег на спину. Трава была тепла. Небо лопалось в глазах горячими пузырями. Слышны были мягкие шаги по глине и траве, стук дверей, скрип крыльца, кто-то неподалеку глухо крикнул:
– Поторопите Краснопевцева, нашел время спать, скажите ему: дома выспится.
«Хочу и сплю, – подумал Гера, – и с каких пор я Краснопевцев?» Потом сообразил: речь не о нем, и улыбнулся сам себе, и опустился в сон без снов, и бесконечно медленно тонул в его расплавленном горячем золоте, пока вдруг не взревел мотор грузовика. Гера открыл глаза. Сел, весь в поту, и огляделся. Люди в штанах и куртках лезли в кузов под брезент, подталкивая и подсаживая друг друга. Сорока пролетела над дорогой и села на коробку трансформатора. Из дома Панюкова вышел Влад Сергеевич и, сматывая на ходу какой-то тонкий черный проводок, направился к грузовику. Громко постучал кулаком по заднему борту и крикнул:
– Пузырь! Ты уже здесь, Пузырь?
– А что такое? – раздалось из-под брезента.
– Ты телефон свой не забыл? У тебя «Нокия»? Проверь.
Из-под брезента показалась голова. Короткий, круглый человек перевалился через борт и спрыгнул в глину. Похлопал себя по карманам куртки и штанов и поспешил к дому Панюкова. Скрылся в доме, вышел вскоре, бегом вернулся к грузовику, размахивая на бегу мобильником, зажатым в кулаке.
Гера закрыл глаза, вновь лег в траву. Лежал и ждал, когда же грузовик уедет, когда же снова станет тихо в Сагачах. Наконец дождался: звуки мотора разом стали злее, пахнуло горячим выхлопом, и слышно было, как громада грузовика трогается с места.
– Давно пора, – сказал Гера с облегчением, но полной легкости мешала новая, совсем не схожая с похмельной, необъяснимая тревога. Гера спросил себя, откуда она вылезла, и понял вдруг: из слова «нокия». Быстро встал, быстро вошел в дом Панюкова, там заглянул в горшок для телефонов. Горшок был пуст. Выбежав из дому, увидел: грузовик вдали уже сворачивает к шоссе.
– Стой! – крикнул Гера.
Зад грузовика качнулся и исчез за поворотом. Гера бросился вдогонку, скоро понял: не догнать – и, не добежав до насыпи, уныло повернул назад.
На поваленном штакетнике сидел хмурый Панюков. Сказал, увидев Геру:
– Пошли, поможешь мне. Корова убежала, будем искать, – встал на ноги и зашагал, не оборачиваясь, через пустошь к лесу.
Гера догнал его не сразу. Спросил, с трудом дыша:
– Зачем ей убегать?
– Я ее торопил, она и рассердилась, – ответил Панюков уныло, – взбрыкнула и – через осоку, в чащу, напролом.
Шли рядом, в ногу, не сбавляя шаг.
Гера угрюмо сообщил:
– Мобильник из горшка пропал. Они украли мой мобильник.
– Зачем – украли? – равнодушно отозвался Панюков. – Может, забрали по ошибке.
– У тебя есть их координаты?
– Нет. Этих я вижу первый раз.
Гера споткнулся на ходу, сказал с досадой:
– А говорил, что ты их знаешь, что они военные…
– Не говорил, что знаю.
– Но почему тогда ты знаешь, что они военные?
– Охотиться на лося по закону можно только с октября, – веско ответил Панюков, входя в лесную тень. – А что у нас сейчас?
– Июнь.
– Вот то-то же.
– Может быть, просто браконьеры? – предположил Гера, вслед за Панюковым погружаясь в прохладу леса.
– Простые браконьеры всегда прячутся, – возразил Панюков, ступая по мягким вздутиям мха, – а эти сюда – с песнями, в открытую. Значит, военные… Да и какая теперь разница? Теперь они все ходят в одинаковом.
Ходьба по мху и хвое, в холодноватом пару камышей, осок и папоротника, в сухом настое вереска и сосен так Геру раззадорила, что скоро он забыл о цели ходьбы: шел за спиной Панюкова и совсем не думал об исчезнувшей корове. Высох под рубашкой похмельный пот, сердце уже не колотилось заполошно, но упруго пританцовывало, прошла и сушь в гортани, Гере даже захотелось петь. Он и запел, не зная слов, вроде, вальсок, но Панюков петь запретил:
60 
