93 
— Хорошее было время: ел от пуза, дни летели быстро. Знаешь, кто это сказал? Дринк, помощник Мондини… он занимался боксом два года, только два, в молодости, но для него это навсегда осталось раем… наверное, его каждый раз побивали, но молодость и… и не знаю что еще, в общем, те два года, пожалуй, были единственными в его жизни достойными упоминания, так что если Эйи Дринка спрашивали, как это было, он отвечал: Хорошее было время: ел от пуза, дни летели быстро. Такой вот тип, Дринк.
— Ты всегда признавался, что восхищаешься Батлером. До того, как вы впервые встретились в Цинциннати, он внушал тебе страх?
— Батлер был умен. Особый вид боксера. Он казался созданным скорее для… бильярда, чего-нибудь такого… что требует крепких нервов, точности, спокойствия… но не натиска… знаешь, что сказал Мондини, наблюдая за его боями? Мондини сказал: Учись, он сочиняет письмо в голове, а с помощью кулаков только отправляет его. Я смотрел и учился. Помню, многие в то время называли его манеру скучной, говорили, что с ним бокс сделался скучным, будто смотришь, как человек читает книгу. Но на самом деле он давал урок, каждый раз на ринге он давал урок. Единственный, кто был сильнее меня.
— В Цинциннати, в тот день, ты отнял у него чемпионский венок, отправив на ковер за тридцать две секунды до конца матча.
— Лучший из раундов в моей жизни. Зрители не дышали. Фантастика.
— Батлер утверждал, что в какие-то мгновения он предпочел бы сидеть среди публики и наслаждаться зрелищем.
— Он был аристократом, настоящим аристократом. Как-то в Мэдисоне, перед боем Кестнер — Авориас, встретились я, он, еще несколько бывших чемпионов, обыкновенный выход на ринг бывших чемпионов перед боем, все аплодируют, так? Ну вот, он продолжался и никак не мог закончиться, экс-чемпионы все идут и идут, и Батлер, стоявший рядом со мной, повернулся ко мне и шепнул: Знаешь, что приводит в ужас всех боксеров? Я ответил: Нет, не знаю… Шутит, подумал я, и ответил: Не знаю… Но все оказалось серьезнее. Это когда нет денег на твои похороны, объяснил он. Никакой насмешки, он говорил всерьез. Когда нет денег на твои похороны. Потом он отвернулся и замолчал. Может показаться глупым, но я возвращался к этой мысли, и поверишь, что это правда? Если взять всех боксеров, с которыми я говорил, рано или поздно заходила речь о похоронах, о месте погребения, и прочая хрень в таком роде, но все так, как сказал Батлер и… и это заставило меня задуматься, потому что… например, я, мне бы и в голову ничего подобного не пришло, по-моему, я в жизни не задумывался о том, как меня будут хоронить, такие вещи мне на ум не приходят… понимаешь?… Нет, не понимаешь… короче говоря, это не мой мир… ринг и все прочее, это как бы не мой мир… пожалуй, Мондини всегда имел в виду, что бокс и все с ним связанное — не мой мир, и неважно, есть у меня талант или нет, это не мой мир, и баста… думаю, поэтому-то он никогда не верил, не верил в меня, не верил по-настоящему, в конце концов, именно поэтому, это не мое дело, так он полагал, и не желал менять своего мнения по поводу меня, и… никогда… вот так.
— Восемь месяцев спустя после встречи в Цинциннати ты согласился на ответную встречу с Батлером. Мы подходим к периоду неудач в твоей карьере…
— Да.
— Многие утверждают, что ты не подготовился как следует, некоторые упоминают даже о тайном сговоре: братья Баттиста по их словам, держали в уме третью встречу и гору денег… и тебя вынудили уступить.
— Не знаю… все выглядело очень странно… они от меня ничего не требовали, клянусь… Баттиста ничего не говорили мне, и все же… не знаю, словно все только и ждали решающего поединка, который наконец определит сильнейшего… по-моему, даже я в каком-то смысле хотел этого, не столько из-за денег, деньги значения не имели, сколько… из-за того, что я считал это справедливым, считал законным. Так что мы вышли на ринг непонятно из-за чего… наверно, из-за желания драться… дать представление… и слушай, если бы он испугался или хоть на мгновение подумал: я могу проиграть… то все, он пропал бы, с ним было бы покончено раз навсегда, с ним… ну, а я никогда бы не уступил… но только… он оказался там с одной лишь мыслью, вбитой в голову как молотком, одной простой мыслью: выкинуть меня оттуда к черту. И ему удалось. Он понимал все на секунду раньше меня, знал, что я буду делать, куда двинусь, словно он направлял мои кулаки за мгновение до того, как я это успевал. И затем ударял сам. В какой-то момент я понял, что погиб, и тогда поклялся себе, что останусь на ногах до конца, я поклялся, сидя там, в углу, пока Баттиста порол какую-то чушь, я не слушал и говорил себе: А иди ты в жопу, Ларри, ты должен уйти отсюда на своих ногах, пусть даже это будет последним, что ты сделаешь в жизни. Потом зазвучал гонг, оставалось еще четыре раунда, но я решил извлечь сердце из пяток и начать плясать так, как Батлеру и присниться не могло. Об ударах я и не думал, только о том, чтобы кружить вокруг Батлера. Я был на это способен, в четвертом раунде я был на это способен. Я принялся плясать и посылать Батлера куда подальше. Он был сбит с толку на минуту, чуть больше, чем на минуту. Потом улыбнулся и тряхнул головой. Перешел в центр ринга и дал мне исполнить мой номер. Иногда он делал выпад-другой, но в действительности ждал, и все. Когда он нанес свой джэб, я не заметил, как он приблизился ко мне, почувствовал лишь, что ноги из-под меня уходят, а без ног не очень-то здорово плясать…
93 
