Лёгкий, ненавязчивый романчик 
127 
— Вы понимаете, Козлов, что за нарушение формы одежды, выразившееся в ношении носков, я имею право объявить вам наряд вне очереди, а без труда найдя еще более веский предлог, определить вас на гауптвахту, если носки действительно ваши.
Козлов горестно покачал головой. Да, он все понимает.
— Ну иди, — вздохнул Гайдаренко. — Иди, Козлов…
Когда дверь закрылась, он прошептал:
— Коз-зел!
Когда в каптерку, крадучись, заглянул Вашакидзе, замполит сидел за столом, спрятав лицо в ладонях, и без выражения смотрел на длинные ярко-красные носки, разостланные на столе.
Вашакидзе для пробы подошел к окну и стал копаться в ящике для тряпья, что-то напевая. Замполит не шелохнулся.
— Случилось что, Евгений Степанович? — затаив дыхание, спросил каптер.
— А… так, — болезненно качнул головой замполит, — бывает. Подумаешь так — как все у нас кругом… Грязь да грязь. Хоть вой. Будто одни скоты кругом. Так, знаешь, все…
— Как так? Как так? — оживился каптер. — Люди кругом… Правда-а!
Замполит грустно хмыкнул и улыбнулся Вашакидзе из-под руки.
— Эх, грузин ты мой, грузин, вот уволишься, поедем с тобой в Тбилиси вино пить… жить. И не думать — жить, короче. Поедем?
— Ага. А как же? Почему же нет? — радостно закивал горбатым носом Вашакидзе. — О чем речь?
Замполит, печально улыбаясь своим мыслям, прошел к двери и обернулся:
— Вон те носки, выбрось их куда-нибудь…
Вашакидзе поджал губы и вытянул шею, разглядывая носки, затем опустил лицо и еле слышно, себе под нос, проговорил:
— Зачем выбрасывать? Себе возьму, — и вкрадчиво скосил глаза на замполита.
Замполит подумал и, не расставаясь с туманной улыбкой, блуждавшей по губам, произнес:
— Ну возьми. Они стиранные как раз. Да и холодно сейчас. А что… возьми. Возьми.
Козлов испуганно глянул издали на Цветкова, потягивающегося посреди прохода, прижмурился и пошагал мыть туалет. Драгоценный момент был упущен — рота приползла из бани, туалет был полон дедами.
Козлов выдраил дальнюю кабинку и повернулся полоскать тряпку. На подоконнике курила троица: каптер Вашакидзе, первый ротный зашивон дед Коровин и Ваня Цветков.
— Ну что, Козлов… Как замполит? — смеялся Ваня.
— Маладец, маладец, — похвалил Козлова Вашакидзе. — Воин!
Цветков успокоенно пробормотал что-то типа: «Ну ты тут порядочек…» — и улепетнул, оставив свою сигаретку Коровину, — тот распустил в улыбке алые губы:
— Козлов, а скока тебе лет?
— Двадцать семь, — без радости ответил Козлов, стягивая тряпкой воду с кафеля.
— Не коммунист, нет? А дети есть? — Коровин уже обрел пару слушателей.
— Есть. Сын, — ответил Козлов и раскрыл рот, чтобы назвать имя, и подумал даже, как придется доставать грязной рукой фотографии из внутреннего кармана, — обычно просили показать, но Коровин уже заключил:
— А мне вот девятнадцать. А я — человек. А ты — козел!
Все засмеялись. И Козлов тоже.
В строй на завтрак Козлов метнулся среди последних.
В тот момент, когда замполит ставил в строй рыжеватого затюканного бойца, обряженного во все новое, — в часть привезли первого духа.
— Товарищи, это рядовой Швырин. Он пока один из своего призыва. Возможно, будет водителем, а пока дневальным по смене. Пойдет в третий взвод. Надеюсь, примете его в свою дружную семью, — нудно твердил Гайдаренко.
— Пусть вешается! — крикнул кто-то с левого фланга.
Гайдаренко устало поморгал в ту сторону, но ничего не сказал.
Дневальный заорал:
— Рота, строиться на улице для следования на прием пищи!
В столовую салабоны и новенький дух Швырин зашли последними. Замполит кричал, чтобы немедленно всем садиться. Салабоны подходили к столам, шептали: «Разрешите?..» Дедушки из педагогических соображений или ввиду занятости жеванием рта не обозначали своего согласия — салабоны стояли скорбными столбами. Гайдаренко лично усаживал их на пустые стулья. Некоторые любимцы дедушек садились раньше, но тут же неслись за хлебом, горячим чайником или белой кружкой, поскольку дедушка вдруг обнаруживал на доставшейся ему выбоину эмали, что не соответствовало общественному положению дедушки русской авиации.
Козлова замполит сунул последним вместе с духом Швыриным за стол к трем грозным дедам: сержанту Петренко и ефрейторам Мальцеву и Баринцову. Баринцов был сволочью для салабонов; все ненавидели его жиденький чубчик на выпуклом лбу, спеленькие губки и лукавый взор, его волны дикой злобы и странную отстраненность от результатов собственного зла. Мальцев был спокойный худощавый парень — бить особо не бил, но следил за общей пахотой строго.
127 
