34 
— Нет. Это… я не знаю, что-то еще.
Она все равно проверила ди-ви-ди-плеер.
— Такое случалось и раньше, но тогда он говорил только «мальчик».
— Когда раньше?
— Вчера дважды.
— Почему ты мне не сказал?
— Нечего было говорить. Он произнес только слово «мальчик».
— У кого-то извращенное чувство юмора.
— Но как он может нас видеть? — спросил Уинни.
— Он не может.
— Но он знает, как мы выглядим.
— Из этого не следует, что этот подонок может нас видеть. Просто он знает, кто мы, живущие в этой квартире. Это проблема службы безопасности. Мы сейчас с этим разберемся. Я позвоню дежурному.
Она выдернула штепсель из розетки, и экран погас.
Только от этого настроение Уинни улучшилось, а уверенность матери позволила ему почувствовать себя в большей безопасности, но ненадолго.
Едва она отошла от телика, стена изменилась. Ее закрывали низкие шкафчики с книжными полками над ними… но внезапно они пошли рябью. Трансформация началась у потолка и двинулась вниз, как вода, заливающая что-то и оставляющая после себя совсем другое. Создавалось ощущение, что ни шкафчики, ни книжные полки, ни книги и безделушки, которые стояли на них, были не настоящими, а очень точно, скрупулезно прорисованными, и теперь краски смывались водой. Над опускающейся границей ряби появлялась голая стена, не заставленная полками и шкафчиками. Неновая стена — в грязных пятнах, с треснувшей штукатуркой, с расползающимися щупальцами черной плесени.
Туайла изумленно вскрикнула и подняла руку, словно отдавая приказ изменениям остановиться, но рябь спустилась по стене и двинулась по полу, забирая с собой навощенный паркет, оставляя после себя поцарапанные и грязные паркетины, сожрала ковер. Все это происходило так быстро, что ни Уинни, ни его мать не успели подумать о том, что рябь эта может поглотить их обоих.
И лишь когда рябь устремилась к их ногам, Туайла схватила Уинни за руку, чтобы оттащить назад. Но рябь, словно накатывающая на берег волна, перекинулась через их обувь, растворила ковер прямо под ногами, но не тронула ни сына, ни мать. А потом рябь, опять же как накатившая на берег волна, отступила, и все начало восстанавливаться в прежнем виде: и ковер, и навощенный пол. Рябь взбиралась по стене, и трансформация шла в обратной последовательности — снизу доверху. Появлялись шкафчики, телевизор, книжные полки, книги и безделушки, словно маг, который сотворил заклинание на изменения, вдруг передумал и нейтрализовал первое заклинание другим, вернувшим все ранее изменившееся в исходное состояние.
Рябь ушла в линию пересечения стены и потолка. И более не появлялась. Может, исчезла совсем. Может, все и закончилось, что бы это ни было.
Сердце Уинни колотилось так, словно он только что пересек финишную черту. Он не мог дышать. Что-то застряло глубоко в горле. Вдруг пришла мысль, что он от ужаса проглотил язык — он читал, что такое случается с людьми во время припадка. От этой мысли его замутило, но язык оказался на положенном месте. Во рту.
Мать все еще держала его за руку. Держала очень крепко, наверное, боялась, что он поднимется в воздух, провалится сквозь пол или что-то в этом роде. Пока она ничего не сказала, и Уинни тоже, да и о чем они могли поговорить? Они оба все видели, но никто из них ничего объяснить не мог, потому что увиденное находилось за гранью здравомыслия. Такого просто не могло быть, но ведь случилось, и мозг сейчас пытался с этим как-то сжиться, а для других мыслей места не оставалось. Но тут Уинни вспомнил кольца синего цвета и басовитый голос: «Уничтожить. Уничтожить», — и его мама, похоже, это вспомнила, потому что сказала:
— Пошли отсюда, — и потянула к двери из спальни.
— Куда мы идем? — спросил Уинни.
— Не знаю… куда угодно, все равно куда, уходим отсюда, уходим из «Пендлтона».
ОДНО
К тебе с великой верой обращаюсь я, творение твоей мудрости и гарант твоего бессмертия.
Она, боящаяся молнии, написала, что город — лес домов, сотрясаемый вечной бурей интересов, горожане — плоды на его ветвях, некоторые наливающиеся до полного созревания, другие — ссыхающиеся прямо на ветвях, третьи — сброшенные преждевременно и гниющие на земле. Я покажу ей, что город нельзя сравнивать с благородным лесом, что город — это унылый яблочный сад отчаяния, где на искривленных и лишенных листвы ветвях висит только одно гнилое, сожранное червями яблоко, имя которому — человечество. Я вползу в извилины ее мозга, внедряя в него мысль о никчемности всех ей подобных, и она будет молить о смерти, потому что мысль о принадлежности к человечеству станет для нее невыносимой.
34 
