40 
Как ни гордятся финны своей столицей, пишу я в брошюре, однако сердцем они привязаны к деревне. В городе они не чувствуют себя комфортно, в городе нет уюта домашнего очага, не то что в деревнях и па хуторах среди березовых и сосновых рощ. И рядом с водой, добавляю я с неохотой. На мой взгляд, пишу я, Хельсинки — великолепный город, он поражает дерзким смешением разностильных зданий, сочетанием искусства и культуры с чистейшим воздухом. Как мне показалось, это рассудительный, честный во всем и благоустроенный город; пожалуй, немного чопорный и сдержанный по сравнению с некоторыми другими европейскими столицами, его население имеет гомогенный (тут меня по моей ребячливости — ведь я действительно страшно ребячлив и радуюсь ребяческим шуткам — так и подмывает написать вместо «гомогенный» другое слово, но я преодолеваю соблазн и пишу «гомогенный») — имеет гомогенный состав; из страха потерять работу и свою причастность к той власти, которой обладают СМИ, я, как правило, подавляю свои ребяческие порывы, держась за власть, и так как правильное слово здесь «гомогенный», именно так написано в августовском номере «National geographic» за 1981 год, а я ни на йоту не позволяю себе отклоняться от «National geographic», то я тоже пишу это слово — «гомогенный»; население имеет гомогенный состав, пишу я, здесь нет трущоб, как нет и кварталов, где царила бы коррупция, где торговали бы секс-услугами; да разве же это возможно, подумал я, наверняка есть там такие кварталы, и наверняка они были уже в 1981 году, а с тех пор прошло ведь двадцать лет, я уверен, что у них там в Хельсинки сплошь и рядом можно встретить торговлю секс-услугами, однако об этом неуместно упоминать в брошюре, а кроме того, надо же дать людям возможность самим открывать что-то новое. Мой друг Оке Йокинен, пишу я, проживающий в Хельсинки вот уже тридцать два года, но это было в 1981 году, так что теперь надо прибавить двадцать один год, получается пятьдесят три; предложение приходится начинать заново; я пишу: мой хороший друг Оке Йокинен, можно сказать даже мой закадычный друг, проживающий в Хельсинки вот уже пятьдесят три года, говорит, что здесь каждый в душе мечтает, выйдя на пенсию, вернуться в родные места, поселиться в сельском домике в лесу, у воды — последнее я, хотя и с неохотой, добавляю уже от себя, потому что я не полагаюсь на своих читателей так, как «National geographic» полагается на своих; у «National geographic» читатели — люди с высшим образованием, с широким кругом интересов, мои же не обязаны обладать этими качествами, поэтому я должен не столько углубляться в тему, сколько развивать ее вширь; я, конечно же, основательно прорабатываю материал, но мне надо подавать его более пространно. Жители Хельсинки отличаются некоторой нелюдимостью, что является результатом более стесненных условий, в которые они попали, выбрав городскую жизнь, пишу я далее, иногда это ошибочно истолковывается как скептическое негостеприимное отношение к приезжим. Однако финны живут в суровом климате и знают по горькому опыту, что тепло нужно расходовать экономно, поэтому не ожидайте от них теплоты, пишу я, за теплотой надо ехать в средиземноморские страны, там люди непосредственны, не так критичны и более жизнерадостны, за то они простоваты и неинтересны, их душу можно узнать за несколько минут, а вот для того, чтобы понять финскую душу, потребуется весь отпуск, а иной раз даже и целая жизнь, зато в финнах есть то, что стоит этих усилий, это такая душевная глубина, точнее сказать — бездонная глубина, у финнов есть внутренняя сила, которую сами они называют sisu, тут я открываю словарь, там написано: стойкость, упорство, воинственность как в душевном, так и в физическом смысле слова; должно быть, это хорошие качества, думаю я, нам нравится в людях упорство и сила, нам нравится, когда человек не сдается, а стоит на своем, так ведь. Обычные звуки Хельсинки, пишу я, — это скрип лебедок, басовитое рокотание больших подъемных кранов и крики чаек, переписываю я из «National geographic»; переводить с английского оказывается не так-то просто, хотя я хорошо знаю язык, но думаю, что скрип лебедок, басовитое рокотание подъемных кранов и крики чаек — это вполне удовлетворительно, никто же не станет придираться к каждому слову; пускай будет «рокотание». А какое еще слово есть для этого в норвежском языке? Норвежский язык так беден, приходится обходиться тем, что есть, думаю я; Норвегия ведь бедная страна, у нее бедная история, бедный язык, бедные культура и искусство, она почти во всем бедная, одно только и есть богатство — нефть, по нефть — это временный источник богатства, скоро мы опять обеднеем, и тогда уже никто не поедет отдыхать за границу, так что надо поскорее дописывать брошюру, пока не кончились деньги и отпуска; в Хельсинки есть пять портов, пишу я дальше, в портах всегда кипит работа, это великолепное, царственное зрелище, налегаю я на эпитеты, можно целый день любоваться приплывающими и отплывающими, нагружаемыми и разгружаемыми судами, и это будет день, богатый впечатлениями; кроме того, финны чертовски здорово строят ледоколы, как сказано в «National geographic», это их ниша, то же самое пишу и я, по стоимости они не могут конкурировать с судостроительными заводами Азии, зато конкурентоспособны в отношении качества, потому что азиатские судостроители не имеют понятия о настоящих ледоколах, для них нелепа самая идея ледокола, поэтому ледоколы у них получаются паршиво, а вот финны знают, что такое лед, и строят потрясающие ледоколы, способные пробить лед Ботнического залива Балтийского моря, достигающий местами толщины в шестьдесят сантиметров; вот опять встретилось море, а море — это вода, но тут уж никуда от нее не денешься; вообще-то Балтийское море можно пожалеть, подумал я, мне и раньше всегда было его жалко до слез, не один я так отношусь к этому неудачливому морю, это же внутреннее море, застойное, а стоячая вода — это вода-неудачница, стоячая вода — это как-то несерьезно, а к стоячей воде Балтийского моря это относится в особенно сильной степени, его вода «посажена» на голодный паек, она малоподвижна, так что воды Балтийского моря — это в общем то, что меня устраивает, не то что типичная вода, тут вода'— тихая, она ничего не изменяет, не разрушает, как остальная вода, эта вода — тихоня, она — больная, и потому она меня устраивает, я ведь тоже, в общем-то, больной человек, все мы в каком-то смысле больные и спятившие, природе надо потратить десять лет, чтобы сменить соленую воду в Балтийском море, так что не мочитесь в Балтийское море, пишу я, потому что, если вы один раз помочитесь, финнам и шведам придется несколько лет разбираться с вашей мочой.
40 
