Жизнь прекрасна

Легенда

Ну, так вот, сынки, – закончил старшина речь про воинский долг. – А кто будет хреново служить – тот всю службу будет ловить магазин Улитина… Ну а теперь, дембеля, прощайтесь…

Я провожал на дембель сержанта Попова. Он попросил у меня за проходной сигаретку и подарил почти новый значок «2 класс».

– Товарищ сержант, – спросил я. – Что такое «магазин Улитина»?

Попов подумал.

– Это тайна, Смагин. Я последний, кто знает о ней правду. Вот уйду – и никто ее знать не будет, как ее и нет. Пустяки вообще-то. Но если всплывет – хрен его знает, как все обернется для некоторых людей. А этого не надо. Пусть люди живут, верно?

Пусть люди живут.

Злость началась тычком в бок и желтым осточертевшим светом, заколовшим веки. Попов гладил ладонью бок, в который его толкали, бормотал разнообразные матерные слова. Тут сдернули с лица одеяло – ну что, Господи, что?

– Вставайте, Попов, – вежливо канючил старший лейтенант Шустряков. – В караул надо идти.

Попов зажмурился, чтобы подумать: какой караул? Который час? Если электрический свет – значит, еще не утро, если голоса – значит, еще не пора на ужин, значит, еще спать да спать – он тянул одеяло к лицу, не пуская в себя свет, клонился на бок, проваливаясь этим боком, а потом уже и головой в паутинное марево сна.

Желтые пятна перед глазами чуть поплавали, как комки жира на раскаленной сковородке, и сложились в ряд блестящих автоматов в стойке, а потом – в шеренгу бутылок, а затем в голых баб, – Попов перевернулся на живот.

– Сержант Попов, – затянула крайняя баба.

– Сейчас трахну, – пригрозил Попов, – вот прямо сейчас.

Все затряслось, голова Попова закаталась по подушке – мрак прорезали косматые, как кометы Галлея, сияния плафонов на потолке, и тонкогубый старлей Шустряков, бросив сотрясать кровать, присел орать Попову прямо в ухо:

– Надо! Срочно! Сменить! Начальника караула! У сержанта Кожана приступ! Больше некому! Все на смене! У Кожана приступ.

– Рожает он там, что ли? – добродушно спросил Попов у занесенной снегом оконной рамы и швырнул с себя одеяло.

За окном было минус тридцать.

– Щуки! – простонал Попов.

Впереди была ночь.

Он пробухал по холодной, промерзшей казарме, не поднимая узколобой головы, отвесил жестокий пинок попавшемуся под ноги ведру дневального.

Шустряков на цыпочках выглянул сержанту вслед из дежурки и спрятался обратно, чтобы объяснить в телефон:

– Коробчик, ты? Заводи, подъезжай. Встал Попов. Давай живо!

В туалете было еще холодней.

Попов вздрогнул от озноба, брезгливо потрогал толстоватыми пальцами ледяную струйку из-под крана и ткнул этими же пальцами в уголки глаз.

Вместо положенного после караула отдыха, ужина, телевизора, покоя теперь студеная ночь, черные деревья, скользкие тропинки, вонючая караульная, дубинноголовые проверяющие.

Попов чуял сосущую, беспредметную, душную ненависть ко всему.

Он вскинул голову и плюнул в зеркало.

– Паскуда!

Караулка была одноэтажным кирпичным домиком, обогреваемым сложным самодельным устройством, действующим от розетки; окна залепили витиеватые узоры. Отдыхающая смена спала, скорчившись разнообразно, натянув шапки на лица, дыша вразнобой, с тонкими свистами, храпками и иными звуками – лиц не было видно: ноги, шинели – как шершавые валуны в сапогах. В караулке на расстеленной шинели стонал сержант Кожан с потным лбом – у него в ногах курил разводящий, хохол Журба.

– Что? Умираешь? – хмыкнул Попов, пнув ногой сапог Кожана. – Хоть пирожки на поминках пожрем.

– Ты чё злой такой, Попов? Дерьма, что ли, в детстве много ел? – враз прекратил стонать Кожан и пробормотал фельдшеру Сереге Клыгину, приехавшему с Поповым: – Да не надо носилок, я и сам дойду.

  143