156 
– И правда, – сказал я. – Вот турник даже из казармы убрали через тебя. Качнуться негде.
Хлопнула форточка, и старшина высунул в весну свой чайник на три четверти.
– Курицын, вы чего еще здесь болтаетесь? – Это он нам, увернувшись от сонной капли с крыши.
«Меж ног болтается, таа-рищ праа-щик. Мы стоим». – Это я ему. Про себя, конечно.
Пыжиков доложил, что указаний от генерала не поступало и мы ждем.
Старшина пофырчал и скрылся обратно, тут из-за угла и высунулся «зилок» армейского образца.
– Сырая нынче весна, – мрачно сказал я. – Это по нашу душу.
От свинарника по узенькой тропке к нам уже косолапил генерал, оберегая от возможных брызг полы светло-голубой шинели. Свита, высоко выбрасывая ноги, лезла прямо по сугробам, что-то бодро и весело поясняя.
– Сынки, это вы ко мне? А? – замямлил генерал, проявляя твердую память.
– Так точно, товарищ генерал! – Пыжиков задрал плечи и выгнул живот колесом.
– Ну, тогда, сынки, полезайте туда, в кабину, а я на «Волге» – дорогу показывать. Мне тут надо переехать помочь немного, ага?
С таким лицом, как у генерала, нищие просили хлеба на паперти в глухую пору самодержавия и реакции…
– Зёма!
Водилой «зилка» оказался Сенька Швырин, мой корефан и зёма со второго взвода.
– Зёма, мля… – заревел Сеня, понукая свой избитый «зилок» вослед пестрой от весенней грязи «Волге» генерала, который то и дело поворачивал свой кумпол, дабы удостовериться, что мы еще не свернули с пути истинного в сторону женского общежития или пивбара «Саяны».
– Что ты… встреча… я, блин, не ожидал, мля. За…ачим эту мебель запросто, раз вместе. Что ты, зёма, вашу мать…
Я важно кивал, косясь на Пыжикова, – видал, дескать, какой у меня зёма есть?
Надо заметить, что перевозка мебели населению никогда не была мечтой моей жизни и от нескольких опытов на этом поприще у меня остались тяжкие воспоминания о тесных лестничных клетках, табличках «Лифт не работает», режущих плечо канатах, сопящих коллегах, обтирающих задницами стены, и истошных воплях: «И рэз!» – и отупелый, пошатывающийся спуск вниз, проткнутый насквозь мыслью о следующей вещи.
– Лишь бы не было пианино, – мудро сказал я.
– Что? А если бы лифт работал – ваще было б зашибись. Копать мой лысый череп! – Глаза зёмы искрились, как весенняя проталина в нефтяных разводах.
Он бурно салютовал новостями: зашивон Чана отсидел на «губе» червонец за то, что слинял с наряда к бабе; новый взводный ведет себя скромно – службу понял; дембель далек, но неизбежен; калым хороший и на хавку хватает; подходит раз старшина и говорит: а я ему и… представляешь? Гы-гы… От ментов уже и бензином хрен откупишься, салабоны на службу забивают – вот на днях одного борзого гасили, а первую в гарнизоне шлюху Лильку нашли голую утром в спортгородке третьей роты пьяную вдрыб… И собирается он после армады педагогом в школу – мужиков теперь ценят, зарплату повысили. И два месяца отпуск.
– А ты куда, зёма, после армады? – вывел он меня из дремы.
Я осоловело повел башкой, как ворона, потерявшая во сне равновесие на суку, и вяло каркнул:
– В кооператив «Половые услуги», – и, скучающе обозрев прыгающий за окном пейзаж, ляпнул абы что: – А вот Пыжиков – актером у нас!
Зёма чуть не переехал трехэтажный дом на обочине.
– Кем?! – На дорогу он больше не смотрел: поворачивал свой рубильник либо на меня, либо на заерзавшего Пыжикова.
– В натуре? Не свистите, а то улетите!
– Не… зуб даю, – поклялся я.
– Бичи… в натуре?
Пыжиков наконец подтвердил:
– Я закончил Щукинское училище. Это театральное такое есть. В Москве.
– Я тащусь и хренею с вас, бичи. Веревки! И кого ж ты там играл?
Пыжиков сидел нахохлившийся, как умирающий голубь.
Голубь всегда умирает красиво.
Сожмется в комок, приподнимет что есть силы крылья и щурится в напряжении, будто хочет продохнуть что-то, тяжесть какую-то в груди рассосать. Знает, не взлетит и перышком не дрогнет. На мокрый асфальт, что под мраморной лапкой, даже не взглянет – только в себя. И дернется вдруг, взметнет крылья, ослепив белыми подкрылками, вывернется назад и замрет. Будто пуля его сорвала, как цветок с поля небес, будто вырвали его из полета, будто умер он в небе, и не асфальту его судить. Так и сожмет его костлявая рука, ослабив порыв, пригладив перья, открыв нешумный рынок для червячков и мошек. Но это уже будет не голубь, а немножко мяса и спички костей. Этого не жалко. По-настоящему можно жалеть только красивое. Остальное – не впечатляет.
156 
