22 
Я знал двух людей, у них была сила жизни – они защищали, но я не знаю как. Это моя бабушка и Бабаев. Но я вырос, бабушка умерла, ее больше нет. И Бабаев ничего не объяснил, а вычислить его способ достижения силы из его жизни я не могу потому, что не знаю его настоящей жизни. И никто не знает. Может, он сам не знал. Он спокойно мог сказать: «Я прочитал курс лекций о Пушкине в Московском университете – теперь можно и умирать». И ты тотчас всерьез понимал: да, умрешь, и кто-нибудь скажет: «А вот был такой А.М. Терехов», и не чуял обычного ужаса, Бабаев многое хотел: написать, издать – например: антологию русской поэзии, «не простую, а золотую», от каждого поэта – три стихотворения, он уже отбирал, вот из Сологуба:
- Подыши еще немного
- Тяжким воздухом земным,
- Бедный, слабый воин Бога,
- Странно зыблемый, как дым.
- Что Творцу твои страданья?
- Кратче мига – сотни лет.
- Вот – одно воспоминанье,
- Вот – и памяти уж нет.
Шах рвался (не очень настойчиво) обучить меня смирению (он изобрел способ: каждый день думать о могиле по десять минут, правильно думать, он знает как), но я не согласился – изобретателя самого почему-то давил в кровать смертный ужас – я Шаху никогда полностью не верил, и к огромной благодарности у меня (так у многих) всегда подмешивалось легкое чувство, которому я не нахожу названия, все просящиеся на это место слова – омерзение, противность, неловкость, брезгливость – грубы и несправедливы, – я любил своего учителя, но не хотел с ним говорить о родных людях и смерти: Шах хотел знать все, чтобы властвовать человеческой душой, и касался неприкасаемого; Шах, берясь помочь, рубил топором и правду говорил непоправимо больно и неправду, Шах все объяснял физиологией, что оскорбляло любого человека, читавшего русские книги, Шах исходил из того, что все бесследно умрут, мне это не подходит, Шах с детским простодушием торговал чужими тайнами, но это меня заботило меньше всего.
После первого курса 806-я наша комната поехала в Пицунду, Черное море. Хохол, Виктор Анатольич Карюкин, я и Миша Смирнов (толстый такой, могучий, низенький малый, забудем про него), пограничник Лагутин не поехал, его девушка обставила все так, что деваться некуда, стала матерью и женой – Карюкин (уроженец Алма-Аты, в армии носил красные погоны, кудрявенький, губастый, нечистое лицо, ночами сторожил кафе на «Октябрьской» с большим уроном для заведения) целился всегда далеко – в москвичек и пост в профсоюзе. И попадал: нам выдали бесплатные путевки на море в спортлагерь.
Виктор Анатольевич увлекался (в основном водкой совместно с хохлом, напившись, Виктор Анатольич пел, а хохла рвало – они дружили), как профорг курса (понятно, что такое? лень объяснять) прославился сбором денег на моментальную лотерею – время, когда Москву, народ накрывали увлечения новыми, идиотскими товарами: медными браслетами, лечившими все, электронными часами, певшими разные мелодии, моментальными лотереями – стереть монеткой «защитный слой», откроются картинки и, если совпадут три картинки из шести, ты выиграл! – автомобиль, магнитофон, телевизор, аудиокассету или видео, то же самое – курс сдал деньги на триста билетов – Виктор Анатольич стер за ночь все, начав со своих и не сдержавшись. Выиграл две видеокассеты и плейер, курсу доложил: собранные деньги украдены.
Я перебирал камешки – серые, сиреневые, ноздреватые, в синеватую крапинку, голубовато-розовые, с белыми прожилками, с металлическими серебряными вкраплениями, цвета сметаны, плоские, с ямками и выступами, я посмотрел на море: вода приближалась, вздымая грудь, словно на вдохе, вечером солнце высвечивало в волнах тропинку цвета неспелой рябины; глянул на берег: коряги, вымытые и высушенные до костной белизны и прочности, коровы, сцепившиеся рогами, свиньи на свалках поднимают морды – мутные глаза, горы с залысинами на вершинах – далеко видна сияющая цинковая крыша, пальцы, черные от ежевики, в домик наш поселили идиота.
Однокурсник по фамилии Нинкин. Нинкин был «энтузиастом», я не люблю заемного, но в русском языке такого цензурного слова нет. Душно рядом с людьми, способными два часа спорить о жизни на глазах скучающих девушек, среди нормальной жратвы взять гитару, взглянуть на потолок и завыть: «А на-па-следок я скажу-у…», обсуждать прочитанное, ездить на экскурсию за свои деньги, затрагивать проблему исторической правды в разговоре с соседом по купе, делать замечания некультурным милиционерам и митингующим коммунистам, доказывать священнослужителям лживость и лицемерие христианского вероучения, доказывать атеистам существование Бога, привлекая для доказательства астрофизику, учить плачущих: покойнику на покрывало надо сейчас же насыпать землю крестом, а в ноги положить список усопших родственников – водку поставили в стаканчик? как нет?! несите и ставьте в угол! черный хлеб на стакан – и не забыть на сороковой день стакан вынести, дверь только закройте за собой, и водку вылить под дерево, только не на проезжую дорогу, есть надо строго в полночь, какие вилки – вилками нельзя! – что? что вот это?! – это же семечки! грызть сейчас семечки – это все равно что плевать покойнику в глаза! Вот Нинкин такой. «Я тебе не дам взаймы потому, что ты просишь на водку, а не на хлеб!», и работал он в морге (чтоб что-то такое понять) – конечно, где же он еще мог работать? – в прошлом году наши видели его из окна, поезд полз вдоль Черного моря – Нинкин ждал на переезде в белой панаме, рюкзак за спиной – странствовал небось.
22 
