48 
— Да, — многозначительно ответил он. — Ем я хорошо, но иногда не могу заснуть.
— А раньше случались проблемы со сном?
«Раньше» — с большой буквы «Р»… Крис покачал головой, глаза наполнились слезами. Он стал уже привыкать к своей слабости: всякий раз, когда он думал об Эмили, на глаза наворачивались слезы.
— Как дела дома?
— Творится что-то непонятное, — признался Крис. — Отец ведет себя так, словно ничего не произошло, мама разговаривает со мной, как с шестилетним ребенком.
— По-твоему, почему родители так к тебе относятся?
— Думаю, потому что напуганы, — ответил Крис. — Я бы на их месте испугался.
Каково это — узнать, что твой ребенок, которого ты, кажется, знаешь, как свои пять пальцев, оказался совершенно другим человеком?
Крис бросил на психиатра недовольный взгляд.
— Вы расскажете родителям о том, что я вам здесь скажу?
Доктор Фейнштейн покачал головой.
— Я здесь ради твоей пользы. Чтобы тебе помочь. Все, что ты скажешь, не выйдет за пределы этого кабинета.
Крис смерил его осторожным взглядом. Как будто от этого ему могло стать спокойнее. Он не знал Фейнштейна из этой захудалой конторы.
— Ты до сих пор думаешь о самоубийстве? — спросил психиатр.
Крис уставился на дырку на джинсах.
— Бывает, — пробормотал он.
— У тебя есть план?
— Нет.
— По-твоему, вечер пятницы изменил твое решение?
Крис резко вскинул голову.
— Я вас не понимаю.
— Может, расскажешь, каково видеть, как твоя подружка сводит счеты с жизнью?
— Она была мне не подружкой, — поправил Крис, — а девушкой, которую я любил.
— В таком случае тебе должно было быть еще тяжелее, — заметил доктор Фейнштейн.
— Да, — признался Крис, заново прокручивая в голове тот вечер: голова Эмили дернулась влево, как будто невидимая рука отвесила ей пощечину, кровь течет у него между пальцами…
Крис взглянул на психиатра: какого признания ожидает от него этот человек?
После затянувшегося молчания врач подступился к теме еще раз.
— Должно быть, ты очень расстроен.
— Потеряв голову, по волосам не плачут.
— Что ж, — произнес психиатр, — это вполне нормально.
— Да? — хмыкнул Крис. — Вполне нормально. Я вечер провел в больнице — мне наложили семьдесят швов. Моя девушка мертва. Меня заперли в психушке на три дня, а теперь я здесь и должен изливать душу совершенно незнакомому человеку. Да, я вполне нормальный семнадцатилетний парень.
— Знаешь, — спокойно ответил доктор Фейнштейн, — мозг — удивительная вещь. Если раны не видно, это не значит, что она не болит. Рана навсегда оставит рубцы, но ее можно излечить. — Он подался вперед. — Здесь ты быть не хочешь, а где хотел бы?
— С Эмили, — не колеблясь, выпалил Крис.
— Умереть.
— Нет. Да.
Крис отвел взгляд и уставился на вторую дверь, которую не заметил раньше. Она не выходила в приемную, откуда он пришел. Скорее всего, догадался Крис, выйдет он через эту дверь. Второй выход, чтобы никто и никогда не узнал, что он был у психиатра.
Он посмотрел на доктора Фейнштейна и решил: если человек печется о чужой конфиденциальности, значит, он не так уж плох.
— Я бы хотел вернуться на несколько месяцев назад, — негромко признался Крис.
Как только разъехались двери лифта, Гас заметалась вокруг сына, обняла его за талию, зашагала с ним в ногу и начала беспрестанно болтать, поспешно уводя Криса из больницы, где находился кабинет доктора Фейнштейна.
— Ну, — поинтересовалась Гас, как только они оказались в машине, — как все прошло?
Ответа не последовало. Крис сидел, отвернувшись.
— Прежде всего, скажи, он тебе понравился? — спросила она.
— Это что, свидание вслепую? — проворчал Крис.
Гас выехала со стоянки, мысленно придумывая оправдания для сына.
— Он хороший психиатр? — не отставала она.
Крис смотрел в окно.
— Если с кем сравнивать? — спросил он.
— Ну… тебе лучше?
Он медленно повернулся к матери и уставился на нее.
— Если с чем сравнивать?
Джеймс был воспитан в семье бостонских нетитулованных аристократов, которые возвели стоицизм Новой Англии в ранг искусства. За все восемнадцать лет, прожитых в родительском доме, он лишь однажды видел, чтобы родители поцеловались на людях. Да и поцелуй был таким мимолетным, что Джеймс начал верить, что это просто ему почудилось. В их семье порицалось выказывать боль, печаль, бурную радость. Однажды в подростковом возрасте Джеймс расплакался, когда умерла его любимая собака, и родители повели себя так, словно он совершил харакири прямо на мраморном полу вестибюля. С неприятностями и остальными событиями, затрагивающими чувства, они поступали так: оставляли шокирующую ситуацию в прошлом и продолжали жить, как будто ничего не произошло.
48 
