6 
— У… у тебя? — Я старалась произнести это как можно небрежнее, но голос у меня сел. — Ты говоришь это так, как будто заявляешь на меня права…
Этот разговор происходил вечером в Сокольниках — осень догорала, и мы старались не упустить последние теплые дни, каждый день выбираясь в парк побродить по засыпанным золотом аллеям. Где-то жгли листья. Ветер доносил до нас этот вечный запах уходящей осени — с его горьковатым вкусом, с напоминанием о том, что все проходит, и, наверное, и это пройдет…
Павел взял меня за руку. От каждого такого прикосновения сердце у меня начинало бухать, как кузнечный молот. Я остановилась, сделав вид, будто хочу присесть на одну из засыпанных листьями скамеек.
Он предупредил это мое желание, стряхнув с лавочки листву, и посадил меня на нее как настоящую принцессу на настоящий трон.
— Смотри, как красиво. — Он обвел рукой Сокольники с таким видом, как будто показывал мне свои родовые поместья. — Если бы я мог, я положил бы это все твоим ногам. А ты?
— Что я? — краска бросилась мне в лицо, и, чтобы скрыть это, я подняла к самым глазам крупный кленовый лист, похожий на растопыренную лапу какого-то сказочного животного.
— А ты бы приняла?
— Конечно… Ведь я принимаю от тебя любые подарки… — Эта фраза звучала несколько двусмысленно, и, спохватившись, я поторопилась внести уточнение:
— Ведь эти подарки — от тебя…
С замиранием сердца — вот он, самый подходящий момент, чтобы сделать мне признание! — я робко, чуть выглядывая из-за кленового листа, смотрела на Павла. А он смотрел в другую сторону и смотрел как-то странно — как будто поверх всего: и стыдливых в своей надвигающейся наготе деревьев, и даже поверх медленно плывущих по небу лоскутов облаков.
Вдруг он повернулся ко мне — в прищуренных глазах светилась задумчивость, и нежность, и ласка… Я никогда не видела его таким! Взял меня за руки, тихонько их сжал. И присел на корточки рядом со скамейкой. Теперь наши глаза находились на одном уровне.
— Знаешь, Таня, я хочу рассказать тебе одну историю… То есть не историю, а легенду. Мне она всегда очень нравилась — всегда! Правда, я и подумать не мог, что со мной тоже произойдет что-то подобное…
Он выпустил мою руку и отвел с моего лба нечаянно выбившуюся прядку. Затем снова накрыл мою руку своей широкой и теплой ладонью:
— Я прочитал это в одной книге… И столько раз перечитывал, что выучил почти наизусть. Вот как она звучит…
Не отрывая от меня ласковых глаз, он начал говорить медленно и чуть нараспев. Я слушала, стараясь впитать в себя не только слова — но и голос, звучавший в эту минуту только для меня одной:
— Тому, кто верно служит богине любви, дарит Афродита счастье, — начал Павел. — Так дала она счастье художнику Пигмалиону. Он ненавидел женщин и жил уединенно, избегая всего, что могло бы привести к браку. Но однажды Пигмалион сотворил из блестящей белой слоновой кости статую девушки необычайной красоты. В мастерской художника стояла она, как живая, — казалось, что скульптура дышит и вот-вот задвигается и заговорит. Художник любовался своим произведением часами, сутками напролет. И случилось невозможное — мастер полюбил созданную им самим статую. Он дарил ей драгоценные ожерелья, браслеты и серьги, одевал ее в роскошные одежды, украшал голову венками из пышных цветов. И шептал при этом Пигмалион: «О, если бы ты была живая, если бы могла отвечать на мои речи, о, как был бы я счастлив!»
Последние слова Павел произнес, наклонившись к самому моему лицу. Я почувствовала на лбу и щеках его прерывистое дыхание. Руки его по-прежнему сжимали мои, и он поднял их, повернул ладонями вверх и осторожно, словно лаская ребенка, дотронулся губами сначала до одной, потом до другой. Я открыла рот, чтобы сказать ему — о боже, что же я могла ему сказать, кроме того, что люблю, люблю! — но он покачал головой, повелевая мне молчать, и продолжил:
— Но статуя, которую сотворил Пигмалион, была нема. И вот наступили дни торжеств в честь Афродиты. Принося Афродите в жертву белую телку с вызолоченными рогами, художник простер к богине любви руки и взмолился: «О вечные боги и ты, златая Афродита! Если вы все можете дать молящему, то дайте мне жену столь же прекрасную, как та статуя девушки, которая сделана мной самим!»
Я почувствовала, как дрогнули его руки.
— Понимаешь, Таня, Пигмалион не решился просить Афродиту оживить его статую, боясь прогневить такой просьбой богов Олимпа. Но, как только произнес художник свою просьбу, ярко вспыхнуло жертвенное пламя перед изображением богини любви. Этим Афродита давала понять Пигмалиону, что услышала его заклинание. Художник вернулся домой. Подошел к статуе. И что же?
6 
