115 
Кто же «она», возбудившая столь сильные чувства в апатичном литераторе? Признание отыскалось в письме Гончарова к Ю. Д. Ефремовой из того же Мариенбада: «…сильно занят здесь одной женщиной, Ольгой Сергеевной Ильинской, и живу, дышу только ею… Эта Ильинская не кто другая, как любовь Обломова». Трудно поверить, что литературная героиня могла вызвать столь сильный огонь в крови. Позже в письме тому же Льховскому Иван Александрович, как-то по-мальчишески заметая следы, будет уверять, что, когда он писал Ольгу Сергеевну, ему и в голову не приходила Елизавета Васильевна. Вот, пожалуй, и разгадка.
С Елизаветой Васильевной Толстой Гончаров познакомился в доме Майковых еще в бытность свою учителем. Начинающий беллетрист пожелал четырнадцатилетней Лизоньке в ее альбоме «святой и безмятежной будущности», подписавшись — де Лень (хотя «гения лени» Обломова еще и в замысле не было). Через десять лет, в 1855 году, он снова встретился с ней у Майковых и между ними завязалась «дружба» (именно на таком определении их отношений он настаивал). Писатель водил ее в театры, посылал ей книги и журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала ему читать свои дневники, он говорил ей, что их отношения похожи на историю Пигмалиона и Галатеи…
Когда Елизавета Васильевна уехала домой в Москву, вдогонку ей понеслись письма. (Ее ответные письма Гончаров перед смертью сжег, его же послания через двадцать лет после смерти писателя были опубликованы и вызвали настоящую сенсацию как еще один, но уже настоящий, роман Гончарова.) В одном из них он послал ей целую главу из романа «Pour et contre» («За и против»), который якобы в то время писал, и сообщал, что только от нее зависит, чем этот роман разрешится… А суть романа он объяснял так: его некий (вымышленный) приятель, влюбленный в Елизавету Васильевну, поверяет ему, Гончарову, свои чувства, писатель же выступает между ними не более чем объективный посредник и летописец…
Словом, осторожнейший Иван Александрович настолько «залитературил» свою любовь к Елизавете Васильевне, что из этого ничего по-житейски путного не вышло, зато вышел наконец «Обломов». Роман, который не писался десять лет, был завершен в Мариенбаде за 7 недель, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному сокровенному герою Илье Ильичу Обломову, а Елизавете Васильевне русская литература обязана замечательным образом Ольги Ильинской.
В окончательной редакции «Обломов» был опубликован в 1859 году, и его успех, как писал автор, «превзошел мои ожидания». И. С. Тургенев пророчески заметил: «Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить Обломова». Л. Н. Толстой писал: «Обломов — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз…» В России тех лет не было ни одного самого заштатного городка, где бы не читали, не хвалили «Обломова» и не спорили о нем. В огромной критической литературе о романе центральное место принадлежало статье Николая Добролюбова «Что такое обломовщина?». Он писал «Давно уже замечено, что все герои замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие чего они чувствуют скуку и отвращение от Всякого дела, в чем представляют разительное сходство с Обломовым» — и для примера приводил так называемых «лишних людей»: Онегина, Печорина, Рудина…
Позволю себе высказать один аргумент в их защиту, подсказанный тем же «Обломовым». Каждый из названных Добролюбовым героев, как и Илья Ильич, в той или иной степени является alter ego писателя. Их голосами озвучены сокровенные мысли и взгляды творцов, их создавших. Все особенности их поведения — рефлексии, депрессии и перепады, вполне объяснимые в случае творческой личности, в рамках обыденности делают из них то, что критики назвали «умной ненужностью». Творца оправдывает творение. Писатели, поделившись с героями своим талантом, не поделились с ними своей профессией, оттого и вышли их герои в «лишние люди». А революционно-демократическая критика поспешила их типизировать и на их основе поставить диагноз всей русской жизни, которую, по их мнению, следовало революционно переустраивать. Как тут не согласиться с мыслью Василия Розанова, высказанной после 1917 года: «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература» («Апокалипсис нашего времени»).
Тот же Розанов сказал свое слово в защиту «обломовщины» (возможно, это и есть объяснение интуитивной симпатии многих поколений к поведенческой честности Ильи Ильича): «Не правильнее ли будет думать, что „обломовщина“ — это состояние человека в его первоначальной непосредственной ясности: это он — детски чистый, эпически спокойный, — в момент, когда выходит из лона бессознательной истории, чтобы перейти в ее бури, в хаос ее мучительных и уродливых усилий ко всякому новому рождению…»
115 
