Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
3 
И тут у него вырвался чуть ли не крик отчаяния. Грудь ее поднималась и опускалась, но это было лишь результатом работы специального аппарата; сама же она казалась совершенно неподвижной. Ее темно-золотые ресницы – эти крошечные веера, эти таинственные полукружия, которые могли выразить так много, могли вспорхнуть, затрепетать или скрыть, скрыть все, что она чувствует, – они тоже были неподвижны; но в этой полной неподвижности не чувствовалось покоя. Ее кожа, всегда такая бледная, теперь казалась прозрачной, если не считать багровых кровоподтеков. Голова Кэсси была скрыта серебристым шлемом, от которого куда-то вверх тянулась паутина разноцветных проводов, соединявших ее с монитором. На крошечном экране бежали непонятные изумрудные знаки – приметы ужаса и отчаяния.
Прозрачная хлопчатобумажная рубашка, видимо, надетая на Кэсси здесь, в больнице, возможно, была удобной, даже необходимой, потому что давала возможность профессионалам практически беспрепятственно следить за ее телом, иметь доступ к ее шее, рукам, груди, к ее сердцу…
При этой мысли сердце Чейза заныло от тоски.
«Разве им неизвестно, что она всегда зябнет? Всегда, кроме тех случаев, когда, держа в объятиях, я согревал ее и наши тела сливались в одно. Когда я проникал в нее, и она старалась принять меня как можно глубже, мгновение за мгновением вбирая в себя все, что я только мог ей дать…»
Эти молчаливые вопросы тут же сменились другими, обращенными к злым силам, позволившим свершиться ужасному. Что за чудовищный каприз судьбы обрек ее на страдания, привел в эту палату, – ту самую отважную и бесстрашную ведьмочку с постоянно потупленным взглядом, что вошла в его жизнь восемь лет назад…
Глава 2
Напа-Вэлли Июнь, восемь лет назад
На ярко-синем небе сверкало солнце. Его золотые лучи ласкали виноградные лозы, как легкие, едва прикасающиеся к коже поцелуи, и от этих поцелуев зарождающиеся гроздья наполнялись сладким соком, приобретая нежную, словно дремлющую сладость. Воздух благоухал, полный обещаний грядущего пробуждения, обдавая все вокруг пьянящим ароматом распускающихся роз и согретой солнцем земли.
Был прекрасный летний день, как раз такой, который способен пробудить вдохновение художника или мечты поэта. Но Чейз Тесье любил эту землю и эту долину всегда, каждый день и в любое время года: весной, когда цветущая дикая горчица покрывала желтым ковром всю территорию виноградников; осенью, во время сбора урожая, когда лозы сгибались под тяжестью плодов и были готовы отдать их каждому желающему; зимой, когда даже здоровые и жизнеспособные растения становились похожими на скелеты, а больные стебли сжигали, превращая их в пепел.
Но на этот раз несравненный по красоте день был омрачен тенью беспокойства. Увидит ли Хоуп столь божественную красоту? Сможет ли? Или ее способность видеть прекрасное навсегда омрачена горечью утраты?
Чейзу скоро предстояло это узнать. В первый раз после того, как он окончил колледж – а это было в сентябре прошлого года, в первый раз после смерти Френсис Тесье, – его сестра вернулась домой. Университет Лос-Анджелеса находился не так уж далеко отсюда, всего в шести часах пути, но и этот короткий путь теперь был тяжек для Хоуп, точнее сказать, почти непреодолим. По мере того как приближался очередной праздник, а с ним и каникулы, ее ужас усиливался, и потому Чейз предлагал ей проводить праздники в других местах: День благодарения – в Аспене, Рождество – в Париже, а уик-энд в конце июля – в Санта-Фе.
Как раз во время этого уик-энда в Санта-Фе Хоуп дала ему торжественное обещание провести весенние каникулы в Напа; это было отважное обещание, которое она оказалась не в силах выполнить.
– Мы с Кассандрой будем околачиваться где-нибудь поблизости, – сказала Хоуп по телефону, – для тебя подойдет?
– Конечно. Только не улизни куда-нибудь в другое место.
– Да нет же. Кэсс как раз получила потрясающую работу в ресторане на Родео-драйв, а мне надо прочесть кучу материалов перед весенними курсами.
– Ты слишком много работаешь, Хоуп Тесье.
Это братское поддразнивание подпитывалось мучительным беспокойством за нее. Учеба в университете была ее убежищем, ее бегством от боли.
– Я и вполовину не работаю столько, сколько ты или Кассандра.
Кассандра.
С февраля Хоуп упоминала это имя в каждом разговоре с ним. Кассандре Винтер шел двадцать первый год, а Хоуп было всего восемнадцать; тем не менее она уже готовилась получить ученую степень по истории искусств.
3 
