140 
Александр Зиновьев был последовательным человеком. Он боролся до конца за самое главное, что делает жизнь достойной, — за свободу. И если он выбрал такое средство — вероятно, здесь тоже была странная логика. Он знал никого рядом нет, он не надеялся ни на что. Вот есть хитрющий патриот, расплывается в масляной улыбке, мелькают какие-то деятели из администрации президента, какие-то парламентарии жмут руки. Других нет, надеяться не на что. Но драться надо. Его вдруг охватывал энтузиазм: «Издам журнал «Точки роста» — вот отсюда возродится Россия!» А потом опускал руки: какая Россия? Вот это ворье?
11
Феномен Зиновьева ставит необходимый для российской культуры вопрос можно или нельзя спастись в одиночку. Слово «спастись» в данной фразе используется вне христианской проблематики, в самом простом, физиологическом значении — то есть: уцелеть, смыться от насилия, сохранить биологическое существование без ущерба. И то сказать: кто же из тех, за кем «гналась секира фараона», думал о христианском значении слова «спастись»? Важно драпать быстро, чтобы секира не догнала. И вопрос этот — не религиозного, но этического характера: хорошо ли уцелеть одному? Можно ли это?
В течение полувека считалось — да, можно. Хотя и трудно осуществить это физически, но с моральной точки зрения — спасись в одиночку даже очень хорошо. Отчего бы и не спастись, если получится? У кого жена еврейка, кто в командировке попросил политического убежища, кто уехал в Тартуский университет (хоть и не заграница, а все Эстония), кто так насолил советской власти, что его взяли, да и выслали! Представляете — сами выслали! В Париж выслали, не в Магадан — прочь с наших тошнотворных блочных окраин, к цивилизации, к устричным барам, к шабли, к философским дискуссиям в кафе! Собственно говоря, это и была в те годы единственно внятная цель. Народ, косный, спившийся, довольный своим прозябанием в социализме — народ обратить в свои убеждения невозможно. Эмигрировать, бежать прочь от варваров к цивилизации, отряхнуть с ног своих прах постылой родины. Интеллигентные люди рассказывали в те годы анекдот про кротов, то был душераздирающий анекдот. Вот высовывают кроты мордочки из норы, чувствуют солнечные лучи, и спрашивает сын-кротик: «Папа, а разве нам обязательно жить в темной душной норе?» И крот-отец отвечает: «Так надо, сынок, это наша родина». И горько смеялись, рассказывая анекдот: вот такова она, наша жизнь, и не денешься никуда! Некуда деться, слышите?! Некуда! Задыхаемся в российской норе!
В те годы особой популярностью пользовалась мелодраматическая статья Мандельштама о Петре Чаадаеве. Осип Эмильевич с присущим ему горестным артистизмом показал, отчего индивидуумам, которые оказались на Западе, и помыслить нельзя о возвращении в Россию. Описывая боярских сынков, посланных Годуновым на Запад учиться и не вернувшихся более в Россию, Мандельштам восклицает: «Не вернулись они потому, что нет обратного пути от небытия к бытию!». Вот оно как обстоит: от небытия — к бытию! Вот стало быть что у нас за страшная реальность: небытие, господа, полнейшее, если сравнивать с западной цивилизацией! И читали вдохновенные строки, и перечитывали, словно расчесывали болячку, с удовольствием мазохистов напоминая друг другу унизительные подробности местного не-бытия.
Видимо, руководствуясь этими цивилизаторскими соображениями (ведь не существует пути назад — от небытия к бытию) и стали новые русские богачи строить виллы на Сардинии и Майорке, а постылое прошлое не-бытие свое оставили позади, там, далеко в снегах, с полубезумным населением российских пустырей. Судьбоносная статья Осипа Эмильевича вдохновила богатых переселенцев, колбасную эмиграцию и диссидентское сознание.
В сущности, Зиновьев совершил что-то такое очень странное: он был анти-диссидентским диссидентом. В те брежневские годы все хотели уехать, а ад нет. Было принято связывать благо и прогресс с западной цивилизацией, а од подверг этот постулат сомнению. И главное: он вопиющим, недопустимым образом любил Родину. Неужели не видел всего ее уродства? Видел зорче прочих. А — все равно любил.
Прожив двадцать шесть лет на Западе, он вернулся в Россию — и не оглянулся на Европу.
Некогда Мандельштам открыл свою артистичную статью о Чаадаеве следующей фразой — «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, — такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?». Как большинство красивых фраз, эта фраза тоже нелепа. Русская культура на стекло непохожа ничем. Оставленный Чаадаевым след проведен не по стеклу, хрупкому и прозрачному, но в вязком тесте русской жизни. Оттого и расплылся этот след, и не вполне внятно стало, чего собственно хотел гусарский ротмистр: «выстрелить в темную ночь», стать гражданином Швейцарии, привить России католичество, побранить Византию или противопоставить личное достоинство общественной подлости. Считается, что именно последнее и есть урок Чаадаева.
140 
