48 
Проехали немного, и он предлагает новый курс, румбов этак на девять к востоку. Указал на горную цепь милях в тридцати, и мы потащились к этим горам, и никто даже не спросил зачем. Глэнтон к тому времени уже подробно рассказал ему о переделке, в которую мы угодили, но если судью и волновало то, что мы остались в этой пустыне без боеприпасов и что за нами гонится чуть ли не половина всех апачей, он держал это при себе.
Бывший священник умолк, чтобы зажечь потухшую трубку, вытащил из костра уголёк на манер краснокожих разведчиков, а потом снова пристроил его среди языков пламени, словно у того было своё место.
Ну, и как ты думаешь, что там было в этих горах, куда мы направились? И откуда он знал про это? И как это найти? И как использовать?
Тобин, похоже, задавал эти вопросы самому себе. Он глядел в огонь и потягивал трубку. Действительно — как? Подножия гор мы достигли, когда стало темнеть. Тащились по сухому руслу, пожалуй, до полуночи, и разбили лагерь без дров и воды. Утром апачей уже было видно на равнине к северу милях, наверное, в десяти. Ехали они по четыре-шесть человек в ряд, и было их ох как немало, и двигались они не торопясь.
Часовые сказали, судья всю ночь даже не ложился. За летучими мышами наблюдал. Поднимется по склону горы, сделает запись в блокнотике, потом снова спустится. Настроение у него было просто замечательное. В ту ночь двое наших сбежали, осталось двенадцать, судья тринадцатый. Я за ним, за судьёй-то, слежу очень тщательно. И тогда следил, и сейчас. Иногда кажется, что он сбрендил, иногда — нет. А вот про Глэнтона я всегда знал, что у него не все дома.
Едва забрезжил рассвет, мы двинулись дальше по небольшому лесистому ущелью. На северном склоне, где мы были, среди камней, росли ивы, ольха и вишни, маленькие такие деревца. Судья то и дело останавливался, ботанизировал, значит, а потом нагонял нас. Вот те крест. И листья вкладывал в свою книжонку промеж страниц. Ничего подобного я точно в жизни не видел, а тут ещё дикари всё время внизу как на ладони. Едут себе по равнине. Господи, у меня аж шея заболела, всё глаз было не оторвать, а их там душ сто, как один.
Почва под ногами стала какая-то кремнистая, кругом сплошь заросли можжевельника, а мы всё едем и едем. Следы запутать никто даже не пытается. Весь день так и провели в сёдлах. Дикарей уже не видать, их закрывала гора, они были где-то ниже по склону. Как только наступили сумерки и появились летучие мыши, судья снова изменил наш курс, ехал и шляпу придерживал, всё за зверушками этими наблюдал. Мы разделились и рассыпались по можжевельнику, а потом сделали привал, чтоб понять, что к чему, и осмотреть лошадей. Сидим там в темноте, и никто слова не проронит. Потом судья вернулся, они с Глэнтоном пошептались, и мы двинулись дальше.
В темноте лошадей вели в поводу. Тропы нет, одни крутые острые скалы. Когда мы добрались до пещеры, некоторые решили, что он затащил нас туда, чтобы спрятаться, и что он точно спятил. Но дело было в селитре. В селитре, понимаешь. Мы оставили весь скарб у входа в пещеру, набили сумки, перемётные сумы и mochilas [122] дерьмом и на рассвете уехали. А когда поднялись повыше и оглянулись, увидели, что в пещеру летят целые полчища летучих мышей, тысячи этих тварей, и это продолжалось с час или больше, потом уж они скрылись из виду.
Судья. Мы оставили его на высоком перевале у ручейка с чистой водой. Его и одного делавара. Судья велел нам обойти гору кругом и вернуться через сорок восемь часов. Мы скинули весь груз на землю, взяли с собой их лошадей, и он вместе с делаваром стал таскать сумы и сумки с гуано вверх по ручейку. Глянул я ему вслед и сказал: Глаза бы мои больше не видели этого человека.
Тобин поднял взгляд на мальца. В жизни чтоб никогда не видели. Я считал, Глэнтон бросит его. А мы пустились в путь. На следующий день на другой стороне горы встретили двух сбежавших. Они висели на дереве головой вниз. С них содрали кожу, и могу сказать, что после этого человек выглядит не лучшим образом. Но если дикари и не догадались раньше, что мы без пороха, то теперь-то знали наверняка.
Мы уже не ехали верхом, а вели лошадей, следили, чтобы они не спотыкались о камни, и зажимали им носы, когда они фыркали. Но за эти два дня судья промыл гуано водой из ручья, смешал с древесной золой и получил осадок, а ещё соорудил из глины печь и выжигал в ней древесный уголь, днём гасил огонь, а с наступлением темноты разжигал. Когда мы его нашли, они с делаваром сидели в ручье в чём мать родила; поначалу показалось, что они пьяны, но никто не мог взять в толк от чего. По всей вершине кишат апачи, а он на тебе, расселся. Завидев нас, поднялся, прошёл к ивам и вернулся с парой сумок, и в одной — фунтов восемь чистой кристаллической селитры, а в другой — фунта три прекрасного ольхового древесного угля. Древесный уголь он истолок в расщелине скалы в такой порошок, что хоть чернила разводи. Завязал сумки, перекинул их Глэнтону через луку седла, потом они с индейцем оделись, чему я был очень рад, потому что никогда не видел взрослого мужчину, у которого на теле ни волоска, и это при том, что весил он двадцать четыре стоуна.[123] Сколько и сейчас. А уж за это я отвечаю, потому что в том же месяце того же года сам добавлял гирьки на коромысле весов для скота в Чиуауа и видел всё своими собственными и трезвыми глазами.
48 
