22 
«Какой-то языческий праздник?»
Ему вдруг стало ужасно интересно, что может заставить рабов после целого дня напряженного труда под изнуряющим солнцем с риском быть сурово наказанными нарушить запрет и собраться всем вместе, да еще вот так, посреди ночи.
«Съездить и посмотреть?»
Джонатан притворил окно, бросил взгляд на стоящую в шкафу голову и улыбнулся. Он должен был узнать правду.
Джонатан разбудил несказанно изумленного его ночным визитом конюха-ирландца, взял смирную, ко всему привычную кобылу и спустя четверть часа был уже у рисовых полей. Звук тамтамов был слышен здесь отчетливо и ясно.
Джонатан привязал кобылу и где бегом, а где осторожным торопливым шагом преодолел последние полмили. Добрался почти до самой рощи, здесь залег и, не желая привлекать к себе внимание, пополз. Выбрался на опушку и замер.
Они танцевали. Отдельные па этих танцев Джонатан иногда наблюдал на Рождество, когда каждый раб дома Лоуренсов получал свои четыре пинты тростникового рома. Напившись, рабы собирались в кружок и хором пели псалмы во славу Иисуса, но в какой-то момент становились практически неуправляемыми, начинали почти открыто передразнивать господ, затевали драки друг с другом, а порой и танцевали почти так же, как сейчас.
Вот именно, что почти… Джонатан во все глаза смотрел на своих рабов и не узнавал их. Во-первых, они все были совершенно трезвы, и от этого их движения были точны и собранны. А во-вторых, — Джонатан растерянно хлопал глазами, — в том, что они делали, не было ни малейшего шутовства; они танцевали с полной отдачей и всерьез.
Сначала мужчины шли по кругу, один за другим, и движения каждого были абсолютно согласованы с движениями остальных, но затем что-то изменилось, круг рассыпался, и в центре огромной поляны появилось странное существо. Конечно же, это был человек, но тот, кого он изображал, менее всего был похож на человека. Покрывающие черное потное тело зигзагообразные узоры наводили на мысли о нездешних хищниках, а движения были замедленны и властны.
Танцор плавно прошел по краю поляны, распугивая обступивших ее зрителей, а затем присел возле зарослей терновника и буквально исчез, растворился — так, словно его здесь никогда и не было. И тогда на поляну выскочил совершенно другой персонаж. Его лицо и кисти рук были покрыты белой глиной, на голове колыхалась соломенная шляпа с загнутыми вверх полями, на шее болталась алая тряпка, а в руке красовалась трость. Он важно прошел в центр, залихватски крутанул тростью, и Джонатан вдруг с ужасом узнал в этом движении характерный жест своего отца!
Это уже точно не было шуткой, но едва быстро наполняющийся бешенством Джонатан стал подниматься, как на поляне снова объявился разрисованный под неведомого зверя танцор, в следующий миг в его руках оказался огромный нож, а еще через долю секунды он повалил «сэра Джереми» на землю и взмахнул рукой.
Невидимые с такого расстояния зрители закричали столь яростно и поощрительно, что никаких сомнений в их симпатиях более не оставалось. «Зверь» поднял с земли бог весть как оказавшуюся там и явно символизирующую голову Джереми Лоуренса тыкву, нахлобучил на нее соломенное подобие шляпы и понес ее по кругу.
Джонатан задохнулся от ярости, вскочил и бросился вперед.
Он не успел пробежать и десятка шагов, как от ближайших кустов отделилась тень, Джонатана повалили на землю и, зажав рот рукой, потащили прочь. Он попытался вывернуться, ударил наглеца в лицо, нащупал мокрый рот, попытался достать пальцами глаза, но его скрутили еще сильнее — не пошевелиться.
— Нет, масса Джонатан, нет! Не сейчас! — яростно зашептали ему в ухо.
«Платон?» — на мгновение оторопел Джонатан и, осознав, что его скрутил собственный раб, совершенно рассвирепел.
Он бился, как в эпилептическом припадке, выкручивался налимом, отчаянно мычал и даже сумел укусить зажавшую рот огромную ладонь, но все было бесполезно: раб упрямо тащил его прочь от рощи. И только в полумиле, уже на пустых полях скошенного тростника, Платон внезапно остановился, осторожно ослабил хватку и тут же рухнул на колени.
— Простите меня, масса Джонатан!
Джонатан брезгливо встряхнулся и, стиснув зубы, прошипел:
— Вернемся, пойдешь к шерифу.
— Слушаюсь, масса Джонатан! — склонился еще ниже старый негр.
— Скажешь, тридцать девять плетей.
— Скажу, масса Джонатан!
Джонатан покачал головой и отвернулся в сторону багровеющего востока. Он все еще был рассержен, хотя уже чувствовал, что Платон прав, и обнаруживать себя на этом языческом шабаше не следовало. Но не признаваться же в этом рабу…
22 
