110 
Многие читатели увидят в герое Гессе себя. Его тоска — тоска человеческая. Он никогда не потеряет ее из виду, отказываясь ее предать: «Можно много говорить об этом, а вот разрешить нельзя. Пригнуть оба полюса жизни друг к другу, записать на бумаге двухголосность мелодии жизни мне никогда не удастся… И все-таки я буду следовать смутному велению изнутри и снова и снова отваживаться на такие попытки. Это и есть та пружина, что движет мои часы».
Принять свою судьбу, какой бы она ни была, — это его кредо. Эту мысль он объясняет нам не как интеллектуал, а как художник, прибегая к единственно возможному универсальному языку: музыке. Читать Германа Гессе — значит слышать его партитуру, на каждой странице воспринимать звучащую песню и ее эхо, брата, врага и любить их в их самых причудливых формах. Георгу Рейнхарту он напишет 25 октября: «Я закончил мою ба-денскую рукопись. Она называется „Курортник“ и содержит, как мне кажется, нечто новое и особенное…»
Ему сорок шесть лет: резкая линия бровей, гладкий подбородок, готовые сложиться в насмешку губы. На фотографии он бритый, обнаженный по пояс рядом с Рут, повязавшей на лоб большой светлый платок. Конец осени 1923 года он проводит в Каза Камуцци, «который дарит ему утонченность великолепного одиночества». Он пишет Венгерам длинные восхищенные письма: берега реки в цветах, горы — оттенков мечты. В день ежегодного деревенского праздника он наслаждается пиршеством, как ребенок, и, присев на стену церкви СанАббондио, разглядывает процессию: «Мадонну вынесли из церкви, очень большую, больше человеческого роста, могущественную, позолоченную и в голубом плаще. Она поглотила все солнце и напоминала древнюю богиню». Ему есть от чего чувствовать себя счастливым: только что вышел в свет «Сиддхартха», переиздается «Демиан». Фрау Вельти прислала ему корзину осенних яблок, которые он оставил на воздухе и с удовольствием грызет время от времени. Он перечитывает сердечное письмо, полученное от Стефана Цвейга еще в конце 1922 года: «Я чувствую, дорогой Гессе, что мы идем очень близкими путями, что наши пути одинаково надломлены эпохой, что нас обоих время побуждает к внутреннему поиску, который мог бы создать впечатление отстраненности и бегства, однако мы хорошо знаем, что речь идет о попытке приблизиться к истине…»
Его развод вступил в силу 24 июля 1923 года. Рут с матерью приехали в Монтаньолу, чтобы напомнить о его обещаниях. Гессе называет восхитительную Рут в летнем платье «моя любимая», превозносит ее красоту, «изящные мочки ушек», прелесть ее форм, чистоту голоса. Но вновь жениться? Неразумная и сумрачная перспектива подобного шага его беспокоит, и в сентябре он бросает тревожный крик доктору Лангу, шлет друзьям призывы о помощи. Такое впечатление, что он собрался топиться. Его раздражает все, начиная от бумаг, которые нужно заполнить, чтобы подтвердить швейцарское гражданство, что является первым условием женитьбы. Он возмущается этой сатанинской бюрократией: «Квинтэссенция одиозности, мерзости, того, от чего нужно бежать, тьфу!» На самом деле Гессе и сам хотел получить документальное подтверждение тому, чем обладал с детства. Если он отступает иногда перед необходимыми формальностями, то это чистое притворство: так он надеется отдалить свою женитьбу, быть может, сделать ее невозможной. Его раздражают приготовления к церемонии, инфантильная возня Рут и ее матери: приданое, детали костюма, женские хлопоты. Он нервничает. Уехать, ах, уехать бы!.. Но Рут тороплива и требовательна. Она просит его приехать к ней в Базель, в 0сгель «Крафт», где она остановилась. Ее отец очень плох, и она не хочет ехать к нему в Делемонт одна — ей нужен ее Герман. Все начинается снова.
Облеченный новыми обязанностями, Герман покидает Монтаньолу с грустью, смешанной с яростью. В Лугано он садится на поезд, уносящий его от любимого Тичино. Бездна открывается перед ним: собственный палач, он решился разделить жизнь с женщиной, которую должен защищать, подчиненный ее просьбам, ее страхам, ее слабостям, а завтра — почему нет? — ее капризам. Нет, нет, — объясняет он сестре Адели, которая пытается его успокоить, — нет, я «старый, больной, одинокий, я не могу жениться по доброй воле». Так зачем же идти на поводу? Из-за угрызений совести, чтобы не предать детскую преданность Рут, из любви к Лизе, которая смотрит на него, как мать, с нежностью и строгостью. К тому же доктор Ланг, который занимается астрологией, сообщает ему, что в этом году для него есть знаки, обозначающие женитьбу, и Герман начинает воспринимать все происходящее как неизбежную фатальность. Но письмо, которое он пишет 7 декабря из Базеля Ромену Роллану не может нас обмануть: «В глубине своего существа я самана и принадлежу лесу…»
110 
