Последние отзывы

  23  

Жалели мы её всей деревней. Выхаживали, как малое дитя. Кто дров наколет, кто молока принесёт. Кто посидит вечером в хате… Печь растопит… Два года, как мы, помыкавшись по чужим углам, вернулись в родные хаты. И ей передайте, что хата её целая. Крыша есть, окна. Что побито и разграблено, вместе восстановим. Дайте нам только адрес, где она живёт и страдает, поедем и заберём. Привезём назад. Чтобы она не умерла от тоски… Я вам в ножки поклонюсь… Невинная душа мучается в чужом свете…

Есть ещё одна примета… Я забыла… Когда ей что-нибудь болит, она тянет песню. Без слов. Один голос. А разговаривать она не может… Когда болит, тянет голосом: а-а-а… Жалится…

А…а…а…"

Мария Волчок, соседка

Три монолога о древнем страхе и о том, почему один мужчина молчал, когда говорили женщины

Семья К-вых. Мать и дочь. И не сказавший ни слова мужчина (муж дочери).

Дочь:

– Я первое время день и ночь плакала. Хотелось плакать и говорить… Мы из Таджикистана, из Душанбе. Там – война…

Мне про это нельзя… Я ребёночка жду, я – беременная. Но я вам расскажу… Заходят днём в автобус с проверкой паспортов… Обычные люди, только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин… И тут же, возле дверей… Стреляют. Даже не отводят в сторону… Я никогда бы сама не поверила. А я это видела… Видела, как вывели двух мужчин, один совсем молодой, красивый, он им что-то кричал. По-таджикски, по-русски… Кричал, что у него жена недавно родила, что трое маленьких детей дома. А они только смеялись, тоже молодые, совсем молодые. Обычные люди, только с автоматами. Он упал… Он им кроссовки целовал… Все молчали, весь автобус. Только отъехали: та-та-та… Боялась оглянуться… (Плачет.)

Мне про это нельзя… Я ребёночка жду… Но я вам расскажу… Об одном прошу: не называйте мою фамилию, а имя – Светлана. У нас там родственники остались… Их убьют… Я раньше думала, что у нас никогда уже войны не будет. Большая страна, любимая. Самая сильная! Раньше нам говорили, в советской стране, что мы бедно живём, скромно, потому что прошла большая война, народ пострадал, зато теперь у нас могучая армия, нас никто не тронет. Не победит! А мы стали стрелять друг в друга… Сейчас не такая война, как раньше. Ту войну наш дед вспоминал, он до Германии дошёл… До Берлина… Сейчас сосед стреляет в соседа, мальчики вместе в школе учились, и они убивают один одного, насилуют девочек, с которыми в школе рядом сидели. Все сошли с ума…

Наши мужья молчат. Мужчины молчат, они вам ничего не скажут. Им кричали вслед, что они, как женщины, бегут. Трусы! Родину предают. А где их вина? Разве это вина, что не можешь стрелять? Не хочешь. У меня муж – таджик, ему надо было идти на войну и убивать. А он: «Уедем-уедем. Я не хочу на войну. Мне не нужен автомат». Он любит плотничать, ухаживать за лошадьми. Он не хочет стрелять. У него душа такая… Охоту тоже не любит… Там его земля, говорят на его языке, а он уехал. Потому что не хочет убивать другого таджика, такого, как и он сам. Знакомого ему человека, человека, который его ничем не обидел … Там он даже телевизор не слушал… Закрывал уши…Но ему здесь одиноко, там родные братья воюют, одного уже убили. Там его мать живёт. Сестры. Ехали мы сюда в душанбинском поезде, стёкол нет, холодина, не топят, стрелять не стреляли, но по дороге в окна камни кидали, стекла били: «Русские, убирайтесь! Оккупанты! Хватит нас грабить!» А он же таджик, и он это все слышал. И дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом классе, она была влюблена в мальчика. Таджика. Приходит из школы: «Мама, а кто я – таджичка или русская?» Ей не объяснить…

Мне про это нельзя… Но я вам расскажу… У них памирские таджики воюют с кулябскими таджиками. Они – все таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла. Спросила у стариков: «Против кого вы выступаете?» Они ответили: «Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек – Парламент». Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Восток! А до этого нам казалось, что живём на своей земле. По советским законам. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать… Скот пасут на русских кладбищах… Коз… Русские старики по помойкам бродят, подбирают…

Работала я в роддоме, медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит… Вбегает санитарка… В не стерильных перчатках, в не стерильном халате… Что случилось? Что!! Чтобы в таком виде в родильный зал?! «Девочки, бандиты!» А они в чёрных масках, с оружием. И сразу к нам: «Дай наркотики! Дай спирт!» – «Нет наркотиков, нет спирта!» Врача к стенке – давай! И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребёночек заплакал, он только-только появился… Я над ним наклонилась, я даже не запомнила – кто это был: мальчик или девочка? У него ещё ни имени, ничего. И эти бандиты к нам: кто она – кулябка или памирка? Не мальчик или девочка, а кулябка или памирка? Мы – молчим… А эти орут: «Кто она!?» Мы – молчим. Тогда они хватают этого ребёночка, он, может быть, минут пять – десять всего и побыл на этом свете, и выбрасывают в окно… Я медсестра, я не раз видела, как умирают дети… А тут… Чуть сердце не вылетело из груди… Мне это нельзя вспоминать… (Опять начинает плакать). После этого случая… У меня экзема на руках высыпала. Вены вздулись. И такое равнодушие ко всему, не хотелось вставать с постели… Подойду к больнице и назад поворачиваю. А я уже сама ребёночка ждала… Как жить? Как там рожать? Приехали сюда… В Беларусь…Наровля – тихий городок, маленький. И больше не спрашивайте… Не трогайте меня… (Замолкает) Подождите… Хочу, чтобы вы знали… Я Бога не боюсь… Я человека боюсь… Первое время мы здесь спрашивали: «Где у вас радиация?» – «Где стоите, там радиация». Так это же вся земля?! (Вытирает слезы). Люди уехали… Им страшно…

  23