73 
Слезы сами навернулись мне на глаза. Я отвернулась к стене, чтобы ни Менделееву, ни Анохину не видно было моего лица, и потихоньку вытерла глаза кулаком.
«Почему это я говорю – бросил? – возразила я самой себе. – Он меня не бросил. Он от меня просто ушел. И то только потому, что я сама этого захотела. Если бы я повела себя по-другому, он до сих пор жил бы со мной, и мы продолжали бы с ним ругаться каждый вечер… Ну, положим, далеко не каждый вечер, каждый вечер меня просто дома не было: то на ликвидации последствий землетрясения где-нибудь в Океании, то на учениях в Подмосковье, то во Франции, на катастрофе во время авиационной выставки… А он дома. Один. А может быть, и не один. А что я хочу? Кто согласится жить с такой женщиной, как я? Которая дома не бывает – раз! Которая работает спасателем – два! И еще хочет, чтобы мужчина был сильнее ее, – три! Меня даже эта дура-тетка Тамара Алексеевна с мужиком спутала! Не хочу я быть такой! Эта работа меня всю изуродовала! Я же раньше мягче была и женственнее… Впрочем, откуда мне знать? Мне же даже сравнить не с чем? На меня никто внимания не обращает из мужиков. Видят во мне или дочку – как Григорий Абрамович, или друга, "братана", как Кавээн, или врага, как эти два придурка, с которыми я сейчас сижу взаперти…»
Я с обидой посмотрела на Менделеева и представила, какой он в постели. Наверное, это очень возбуждающее сочетание – природная грубость с искренней нежностью. Ведь он, неверное, умеет быть и нежным, этот генерал-майор?
Менделеев был целиком занят рулями глубины и двигателем и не обращал на меня никакого внимания.
«А ведь он меня подозревает! – подумала я неожиданно для себя. – Он меня тоже подозревает, как и я его, в связях с ФСБ. И я сама натолкнула его на эти подозрения – своим интересом к драке в самолете и к третьему участнику этой драки…»
Вспомнив про того худого пассажира, так ловко дравшегося с Менделеевым, я вдруг ощутила близость какого-то воспоминания, которое крутилось на самой поверхности памяти, но никак не приникало в сознание. Очень неприятное состояние. Тот, кто его испытывал, хорошо поймет, о чем я говорю. Уже, кажется, ухватил это слово или этот образ, и он вот-вот вынырнет и отпустит тебя, снимет напряжение, но он опять ускользает, и ты опять и опять роешься в памяти и настраиваешься на него, и он опять подплывает к самой поверхности и опять дразнит.
Я почти вспомнила, о ком я подумала мимоходом, когда Чугунков сказал, что этот худой пассажир похож на одного его знакомого, но мои усилия прервал на этот раз возглас Менделеева.
– Вот черт! – воскликнул он, вглядываясь в иллюминатор. – Похоже, нам не удастся всплыть именно в том месте, где ты погружалась.
Поскольку фраза была адресована мне, я подобралась поближе к Менделееву и тоже заглянула через его плечо в иллюминатор.
«Скат» шел к поверхности под небольшим углом, и в тусклом, теряющемся в равномерной черноте нашем луче чувствовалось еле заметное движение водной массы. Мало того – сверху, с поверхности, изредка проникали какие-то вспышки света, приглушенные водой, но все же хорошо заметные…
– Что это? – спросила я Менделеева. – Это «Посейдон» подает нам знаки?
– Если бы, – ответил он, и я не услышала в его голосе радости. – Это молнии. Там, наверху, – шторм. Всплывать в такой обстановке – равносильно самоубийству. Нас просто размолотит тут друг об друга на волнах…
Я вспомнила те недолгие секунды, которые была во власти ветра и волн во время погружения, и не могла с ним не согласиться…
– Что с воздухом? – спросила я. – На сколько нам еще хватит?
– Часа на четыре, – ответил Менделеев, взглянув на манометр.
– Четыре часа – слишком мало для того, чтобы шторм затих, – высказала я свое предположение. – Так или иначе, но подниматься нам придется… Нужно подумать – где лучше это сделать. «Посейдон» далеко от нас?
Менделеев усмехнулся.
– Хотел бы я сам это знать, – ответил он. – Нас снесло значительно южнее того района, где произошла катастрофа самолета. И определить наше местоположение я не могу сейчас даже приблизительно. Половина приборов на «Скате» не работает, повреждены во время падения вместе с самолетом на дно.
– Что будем делать?
Я даже не могу ответить, кто из нас произнес этот вопрос. Я посмотрела на Менделеева, потом на Анохина. И у того, и у другого на лице было написано одно и то же. Наверное, то же самое, что и у меня:
– Что будем делать?
73 
