28 
До Фокина наконец дошло.
– В-ва… ла… Володь-ка? – медленно выдавил он. – Ну… я знал, что ты должен появиться… появился. Ты меня не это… не будешь мочить… в сортире… н-нет?
– Та-а-ак, – протянул Владимир, – понятно. По-моему, ты сегодня немножко погорячился. От слова «горячка». Белая, разумеется.
Фокин медленно сполз вниз по грязной стене и клекло пробормотал:
– Давай чуть попо… попозже… всю ночь пили… на работу не пошел… по… повеселились… Егорыч и Манька ублюдков… отмудохали… если б не они – тогда бы мне пи… пи…р-р-р горой.
И Фокин уронил тяжелую голову на грудь.
– Ты что, заснул? – глупо спросил Свиридов.
– А… не, еще не… Илья… Илю…ха.
Свиридов сел на корточки, глядя прямо в багрово-мутное лицо Афанасия, быстро спросил:
– Что – Илья? Тебе что-то известно об Илье?
– Илья – он… вот.
И Фокин голосисто захрапел.
Свиридов поднялся и, повернувшись к своим людям, приказал:
– Уложите его в мою машину.
– Но как же так… – начал было уже утихомирившийся капитан Кольцов, но Свиридов повернулся к нему и, сверкнув глазами, рявкнул:
– Тебе что, на досрочную пенсию захотелось? Я же сказал, что сам займусь всем этим делом.
Он обернулся на храпящего на столе Егорыча, на валяющуюся в углу бабу и еще одну, лежащую на лежанке и свесившую с нее тощую синюю ногу со жгутами варикозных вен, вспомнил, что говорил об этих людях Афанасий, и бросил одному из своих охранников:
– Поставь им к пробуждению пару ящиков пива и ящик водки. Пусть влегкую поправятся.
– Сопьются окончательно, – сказал тот, с сомнением глядя на пеструю коммунальную публику и морщась от витающих в кухне фимиамов.
Свиридов пожал плечами:
– Да им это как слону дробина. Хуже уже им точно не будет. Поехали.
* * *
Фокин открыл глаза. Он лежал на просторной и мягкой кровати-аэродроме, на фоне которой прокрустово ложе, на котором он спал в коммуналке, не тянуло даже на статус топчана из престарелого заскорузлого дуба.
Нет надобности говорить, что в голове что-то грохотало и перемалывало мозги, а в висках долбились тысячи ужасных чертей-шахтеров. Очевидно, они бурили в фокинских висках стволы и штреки.
Впрочем, на столике возле него стоял поднос с обложенным льдом и запотевшим от холода графинчиком с водкой, две вазочки с блинами с красной и черной икрой, маринованные белые грибы, а также что-то дымящееся в приборе, накрытом блестящей полусферической крышкой.
Фокин с трудом приподнялся с постели, протянул дрожащую руку к графинчику, и тут же, словно по заказу, появилась миловидная женщина лет сорока и, налив Афанасию спасительного напитка, протянула еще и блин.
– Ну… не-е-е… – проблеял Афанасий и одним духом проглотил и стопку, и блин с икрой. И, еще не прожевав, спросил: – Это я… где?
Женщина улыбнулась, но только покачала головой и ничего не сказала.
– Н-немая… что ли? – вслух поразмыслил Фокин.
– Вот это уже лучше, – сказала «немая». – Выпейте еще одну рюмочку и придете в норму.
Фокин с готовностью проглотил вторую стопку и почувствовал, как тает перед глазами проклятая зеленоватая пелена, как перестают дрожать руки и сводиться в каком-то жарком ознобе ноги.
Очевидно, все эти перемены отразились на его лице, потому что ухаживающая за ним леди снова улыбнулась, показав прекрасные перламутровые зубы.
И Фокин, почему-то вспомнив беззубую синеногую Таську с бензопилой и улепетывающего от нее громилу, вдруг довольно глупо рассмеялся.
– Ну вот, – сказала дама, – а теперь примите контрастный душ, искупайтесь в джакузи, вам сделают массаж, и придете в норму совершенно.
– У-у-у… только вот что, – пробормотал Фокин. – Я… это самое… где я?
– Вы в загородном доме Владимира Антоновича.
– Влади…мира Ан-то-новича? А это еще что за… сухофрукт?
– Это мой босс, – сказала женщина. – Только не говорите, что вы его не знаете. Его фамилия Свиридов.
Фокин от неожиданности выронил изо рта недожеванный кусок теплого блина с черной икрой и изумленно уставился на женщину. Потом выпал из сиюминутного оцепенения и сказал:
– Что он… собирается делать?
– Спросите об этом у него самого. А пока что он по делам в Москве и велел ухаживать за вами лучше, чем за ним самим.
Фокин решительно не помнил, как появился в коммунальной квартире Свиридов. Он не помнил капитана Кольцова, не помнил того, как он, Афанасий, читал менту стихотворение Иртеньева, а потом тускло лепетал что-то при виде выросшего из алкогольного тумана перед глазами лица Владимира Свиридова.
28 
