12 
— Я не шучу, полковник. Я портил самолеты, сознательно, с умыслом, в здравом рассудке.
— Герман, постойте! — крикнул Бах, увидя, что Хеншель наливается дурной кровью. — Это какой-то бред, этого не может быть! Он не отдает себе отчета…
— Заткнитесь, Эрнст, — коротко уронил Шандор.
Хеншель шумно выдохнул и повернулся к стоявшему у двери лейтенантику:
— На гауптвахту его!
— Герр оберст, у нас нет гауптвахты!
— Мне насрать! Заприте его где-нибудь и поставьте стражу!
Шандора увели (точнее, он ушел вместе с конвоирами из числа смертников). Хеншель шумно лакал из стакана коньяк.
— Бах, вы что-нибудь понимаете? — из уголка рта у Хеншеля вытекала янтарная струйка.
— Пожалуй.
— Он это серьезно?
— Допускаю.
— Тогда нам следует его расстрелять, — сказал герр оберст, отирая лоб.
— Помилуйте, да ведь нет доказательств…
— А признание?!
— Бог мой, ну и что? А даже если он действительно это делал — ну и что?! Вы собираетесь казнить смертника? Это просто смешно…
— Он не смертник, он инструктор! И вообще, что за чушь вы несете, это же война! Он предал Рейх!
— Герр оберст, здесь уже нет никакого Рейха и нет никакой войны. Здесь остались мы с вами, эти самолеты, голос в телефонной трубке да еще долг.
— Долг, долг перед Рейхом!
— Долг перед самим собой, Герман.
Они замолчали.
— А ведь вас я тоже расстреляю, Эрнст, — спокойно сказал Хеншель. — Вместе с этим Шандором расстреляю.
— Только это нам и осталось, Герман. Так или иначе.
Вернувшиеся конвоиры увели и Эрнста.
Через полчаса, на плацу (это был участок земной поверхности, мало чем отличавшийся от всех прочих), состоялось последнее построение "Фениксов Гофмана".
Хеншель, необыкновенно спокойный, сообщил:
— Мы отправляемся в последний вылет. Мною получен приказ атаковать войска большевиков на территории Будапешта. Взлетаем, как только рассветет. В бой пойдете вы все, за исключением Гочека. И конечно, за исключением гауптмана Баха и капитана Дебречени. Которые немедленно будут расстреляны за измену Рейху. Это все. Можете остаться и наблюдать казнь, а затем до рассвета вы свободны.
У них был только один пистолет на всех — личное оружие самого Хеншеля.
— Герман, по-моему у вас сточен боек, — сказал Эрнст.
Оберст Герман Хеншель целился в Шандора и раз за разом спускал курок. Пистолет производил сухие щелчки, но стрелять отказывался.
— Дерьмо… А вам везет, Шандор, — лицо герра оберста посерело от гнева, — подлецам всегда везет.
— Герр оберст, — робко спросил лейтенантик, — может быть нам их задушить или прирезать?
— Руки марать о такую мразь, — Хеншель скривился. — Живите, сволочи. Надеюсь, иваны не расстреляют вас, а засадят в свои концлагеря, чтоб вы там гнили заживо.
— Герман, я бы хотел… — начал капитан.
— Заткнитесь, гауптман! Даже и не рассчитывайте! Мы полетим без вас!
Когда все разошлись, Эрнст сказал Шандору:
— Некрасиво, Шандор. Попросту некрасиво.
Они посидели на промерзшей земле с четверть часа и пошли в барак.
Рассвело. Все было готову к последнему вылету.
— По машинам! Эрик, возьмите Z014! Келлер, бросайте свою развалюху, Z017 Гочека теперь ваша!
Карел Гочек стоял у машины оберста и невнятно клянчил. От него несло сивухой.
— Карел, вам нельзя летать. Вы алкоголик, Карел, вы деградируете на глазах, — говорил ему Хеншель, испытывая стандартную смесь жалости и презрения.
— Какая к дьяволу разница, — вяло ответил Карел, — один раз долечу, больше и не понадобится.
— Вы не долетите, Карел, вас собьют в таком состоянии. А если и долетите — то не положите машину в цель.
"И хуй с ней", — подумал Карел по-русски.
— Schwalbe — даже дефектная! — с тонной аматола стоит под сто пятьдесят тысяч рейхсмарок. Вас мне не жалко, вы пушечное мясо, за вас никто пфеннига не даст. Но угробить по пьянке одну из моих драгоценных ласточек я вам не позволю.
— Да ведь последний вылет, герр оберст…
— Не позволю!
"И хуй с тобой", — подумал Карел по-русски, захлопывая фонарь командирского "Ме-262".
"Ласточки" уходили по двое. В пятистах метрах от летного поля Z017 Келлера, шедшая в последней двойке, задымила, свалилась на крыло и врезалась в землю.
Карел потер лоб и пробормотал: "Вот как". А затем тоже тоже направился к бараку.
12 
