96 
Катя обиделась и пошла на кухню ставить чайник. Варя стояла в коридоре и ничего не понимала.
— Послушай, Варя, — Семёнов старался держать себя в руках, но у него плохо получалось, — Варенька, ну будь же ты человеком. Ну хочешь уйти к Коровкину — уходи, в конце то концов! Но сколько можно меня мучать? Я ведь тоже не железный, у меня ведь тоже психика и нервы!
Варя постояла еще немного и расплакалась. Она не хотела уходить к Коровкину. Она не хотела, чтобы незнакомая Катя ставила чайник у нее на кухне. Она вообще только что вернулась домой, потому что ходила за хлебом. Даже сапоги еще не сняла.
— Я даже сапоги еще не сняла! — показала Варя Семёнову, считая этот факт достаточным доказательством своей невиновности.
— Так я о том и говорю… — обреченно ответил Семёнов.
На этом месте Катя позвала их всех пить чай. Варя вяло ткнула пальцем в чашки, Катя поставила их на стол и достала из холодильника торт «Сухой». Семёнов сел во главе стола, уложив голову на сжатые кулаки. Варя сидела отвернувшись.
Попили чай, Катя вымыла посуду, Варя вытерла.
— Ну, я пойду? — робко предложила Катя.
— Кудддда?! — рыкнул Семёнов. — Я тебе пойду! Находилась. Сиди уже.
— Тогда, может, я пойду, — едко осведомилась Варя.
— Ну вот, я же говорил, — обреченно вздохнул Семёнов, — ну если тебе так хочется, иди, что я с тобой сделаю.
Варя пожала плечами, надела пальто и вышла. Уже на лестнице она вспомнила, что так и не узнала, в какой квартире живет этот загадочный Коровкин. Пришлось вернуться.
— Я провожу! — оживилась Катя.
Они ушли, а Семёнов остался. Он долго валялся в кровати, буравя носом стену, потом зачем-то надел пальто и сел в коридоре курить. Докурив, походил по комнате, а потом по кухне. Потом ему стало совсем хреново. Потом в двери раздался скрежет ключа, и вошла Варя.
— Ой, — умно сказал Семёнов, — а ты, ты, ты разве не…
— Нет, я не ушла от тебя к Коровкину, — сказала Варя устало, — он мне не понравился. Но я хотя бы поняла, о ком ты говоришь.
Семёнов не нашел слов, и потому промолчал. В двери раздался скрежет ключа, и вошла Катя.
— Ой, — умно сказал Семёнов повторно, а ты, ты, ты ведь…
— Я вернулась к вам от Коровкина, — объяснила Катя, — мне у вас больше нравится, а Коровкин мне надоел.
Семёнов опять не нашел слов, поэтому опять промолчал. Варя и Катя пошли на кухню ставить чайник. Им было о чем поговорить.
В соседнем подъезде, в своей квартире, сидел, расслабившись, Андрей Велюрович Коровкин. Его наконец-то оставили в покое, и он ловил настоящий кайф — потому что больше всего на свете Коровкин любил тишину.
Но Виктор Яковлевич Семёнов этого не знал. Поэтому каждый день в пять часов ему становилось не по себе: он пугался, что Варя и Катя ушли от него к Коровкину.
©Виктория Райхер, 2004
Виктория Райхер. Господин Робербам
Меня пригласил к себе в гости господин Робербам. Он всячески уговаривал и был мил. Обещал свежие впечатления и свежий чай. Мне стало любопытно, и я пошла.
В доме господина Робербама оказалась большая гостиная, а из неё — коридор с множеством дверей. Но в двери мы не пошли, остались в гостиной. Там было уютно и ухожено, вьющиеся цветы на стенах, картины, ноты, рояль, всё очень так. Пол паркетный, никаких ковров. На полу, в самой паркетной середине, лежал большой тяжелый сачок для бабочек. Под сачком билась и жужжала жирная черная муха. Я удивилась.
— А это, любоценная моя, я вчера изловил, — сказал господин Робербам. — Еще, как видите, трепещется. Есть у меня, любоценная моя, слабость одна: очень я мух не люблю. Раздражают они меня, вот ведь в чем проблема.
Муха под сачком на паркете образцом красоты и приятности действительно не была. Такая вся из себя вполне навозная. Я покивала.
— Но почему, господин Робербам, она под сачком? Что она там, бедная, делает?
— Как видите, здравомудрая моя, жужжит и трепещется. Я как только муху в своем тереме замечаю — сразу её сачком, сачком. Иначе никак, шустрые они больно.
— А что, господин Робербам, происходит потом с этой мухой?
— Ничего, здравомудрая моя, с ней не происходит. Жужжит, пока сил хватает. Сачок сдвинуть или порвать вне ее возможностей, оттого жужжит она все слабее и слабее, пока совсем не ужужживается. Смолкает, и какое-то время молча лежит, но если палочкой ткнуть — трепещется. Но потом уж и не трепещется. Вот когда совсем трепетаться перестает — я её на бумажку, и в мусорник. И нет больше мухи.
96 
