Особенно,... 
61 
Впрочем, развязывая шнурки на последней папке, я уже мог представить, что увижу там: все тот же анализ источников и заимствований, рассуждения об арабских стихотворных размерах, датировка отдельных сказок по деталям касыд или газелей, изыскания в генеалогии эмиров — и проблески истинной страсти (о, весьма тщательно скрываемой!), когда речь идет о чудесах, джиннах и ифритах, дальних странствиях и гаремах.
Все шесть работ, к моему огорчению, даже и не ставили под сомнение народное происхождение большинства сказок, делая исключения лишь для пары длинных и скучных рыцарских романов. С некоторым колебанием я уже закрывал последнюю папку, когда мое внимание привлек конверт из плотной пожелтевшей бумаги, пришпиленый изнутри к задней обложке. Я извлек несколько хрупких страниц, ощущая легкий озноб предчувствия. Ровный, твердый и смутно знакомый почерк читался легко, хотя чернила и выцвели. Вот что было там написано (в моем переводе):
"Дорогой Бенджамен! На обратном пути в мое вермонтское уединение я продолжал размышлять о твоем превосходном докладе, перебирал все эти блестящие построения и так и эдак, но что-то мешало мне полностью согласиться с тобой. Наконец, я понял, что причиной тому — некий занятный эпизод, происшедший со мной много лет тому назад в Амритсаре.
Хозяин одной из лавок, что окружают тамошний базар, мечтательный и мягкохарактерный таджик, был как раз большим знатоком "Тысячи и одной ночи". Я в тот год нередко наезжал в Амритсар из моего родного Лахора, и вел от имени отца переговоры о закупке старинных ковров для музея. Умар (так звали таджика) встречал меня неизменно приветливо, и я отличал его между прочих торгoвцев коврами, которые, сказать тебе по совести, всегда смешили и раздражали меня своим неумеренным хвастовством и наглостью, неприятной в местных.
Однажды я засиделся дольше обычного: моя тамошняя подруга Хали за что-то на меня обиделась, и я с легким сердцем решил воспользоваться ситуацией, чтобы побыть в чисто мужской компании, а заодно слегка наказать ее за строптивость.
Когда стража прогнала последних посетителей, а от костров караван-сарая потянулись вкусные запахи плова, похлебок и жареной баранины, Умар с помощником, бойким мальчуганом лет двенадцати, закрыли лавку на хитрые засовы, и мы перебрались в заднее помещение, где Умар хранил свои лучшие ковры, причем наотрез отказывался даже обсуждать их цену. Мы закурили трапезундского табака, и вдруг Умар, видимо поколебавшись, осторожно спросил меня: слышал ли я что-нибудь о хорезмийском суфии?
Мне было тогда даже меньше лет, чем тебе сейчас, Бенджамен, и я полагал себя лучшим знатоком всех историй, которые рассказывает бродячий народ по базарам Среднего Востока и Индии. Однако о хорезмийском суфии я не слышал никогда, в чем нехотя признался Умару. Он огляделся по сторонам, жестом показал мне, чтобы я придвинулся поближе, и на протяжении следуюших двух трубок и трех чашечек кофе поведал мне удивительнейшую историю, в которую я, разумеется, не поверил.
"Жил некогда в Хорезме дервиш, имени которого никто не знал, поскольку пришел он из какого-то восточного кашгарского оазиса — то ли Комула, то ли Турфана — и хранил обет молчания. С учениками он общался посредством знаков и письма, да и было их у него немного. Перед смертью (а умер он в преклонном возрасте) он собрал четверых своих любимых учеников и вручил им толстую рукопись, которую никто из них раньше не видел в его скромном жилище, со следующими словами — и это был первый и последний раз, когда кто-либо слышал его голос.
"Близится закат блистательного царства Аббасидов, а скоро из Магриба придут полчища феринги. Они будут закованы в железо, невежественны и свирепы, и падут многие города, а истинная мудрость должна будет временно скрыться с людских глаз.
Никакое обычное оружие не поможет против пришельцев, но есть средство победить их души. Оно должно смягчить их природную воинственность, посеять сомнения в истинности их образа жизни, сломить гордыню их разума и сделать их мечтательными и слабыми.
Тогда, и только тогда, из страны Мицраим и из Офира придут воины истинной веры и уничтожат всех феринги, вторгшихся в святые места. Но и это еще не всё: в собственной земле настигнет их проказа лени и изнеженности, и тогда воины ислама выполнят наконец завет Пророка и его дяди, мир с ними обоими, и обратят Франкию в истинную веру. Тогда-то, наконец, воскреснет в своем полном блеске великое учение суфийского братства о любви к Богу и человеку".
61 
